Песок сквозь пальцы

Я смотрю на вещи, которые меня окружают, а вижу тебя. Вот чашка, из которой мы ели вместе, когда двигались от Мертвого моря к Эйлату. Вот куртка, которую ты надевала в последний день на Красном море, помнишь, вечером? Вот питьевая система, что висела у меня за спиной в рюкзачке, я из нее как-то поливал тебе на руки воду. Внезапно попадается на глаза видеокамера, она полпути лежала в твоей сумке на руле велосипеда, а там, внутри… Я могу прямо сейчас нажать на воспроизведение, и там, среди сотни роликов, что я записал, есть ролики с тобой. Есть твоя улыбка, твой голос, твой мягкий говор, есть твое: «Шо ви таке кажете, Олександр Іванович?», и я не могу дышать, я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть, и мне нужно время, чтобы справиться с собой.

Они, эти вещи, помнят тебя, из них этого уже не вытравить. Мой велосипед помнит тебя. Когда я кружу по парку каждое утро, кружу до изнеможения, я поднимаю глаза от дорожки, ложащейся под колесо, смотрю вперед… Что я там хочу увидеть? Какую фигурку, катящую передо мной, оборачивающуюся, машущую мне рукой? Этого не вытравить не только из вещей, которым ты прикоснулась. Это во мне.

Страстная Пятница, Абалаков, Сибирь

Письмо Александра

Я не знаю, зачем ты это делаешь, Богомила. А может и знаю. Не читаю сердце человека, как Бог, но, прикоснувшись к твоему сердцу, кое-что понимаю.

Лучше не будет. Назад, к исходной, ты не откатишься. Изобразив безразличие и холодность, ты не перестанешь быть той Богомилой, что просыпалась по утрам с мыслью – а сколько сейчас времени в Абалакове? Той Богомилой, которую прочитывает ее мама, говоря ей о погоде в Сибири.

Мы изменили друг друга, Богомила. Ты можешь сейчас пытаться закрыться, придумывая обо мне всякую чушь. Вот, если бы и я так смог, мы бы – раз! – и вылечились друг от друга. Но я так не смогу. И, думаю, ты тоже не сможешь. Что нужно, чтобы это случилось? Помнишь, как у Оруэлла: «Под раскидистым каштаном предали средь бела дня, я тебя, а ты меня»? Но у героев Оруэлла не было Бога, а у нас с тобой Он есть. Один на двоих.

Ты сказала, что тебе нравится, когда о тебе молятся. Вот, мне остается это. Каждый день, ложась и вставая, я говорю Богу о тебе. О нас. О том, что было, есть и будет. Что было, помним мы оба. Что есть, мы догадываемся и боимся. Что будет, знает только Он.

Каждый день, ложась и вставая, помни – я держу тебя за руку и не отпускаю. Потому что так поступают любящие мужчины с любимыми женщинами. Как бы это тебя не пугало. Как бы это не причиняло мне боль.

Ты думаешь – месяц-другой и все пройдет? Думаешь, посыплешь ты мне ледку в мое графоманство и я обижусь и остыну? Ты забыла, сколько мне лет. Помнишь, я говорил тебе. Нет, не пятьдесят. Мне – шестнадцать, как всем моим подросткам, которые прошли через меня. Мне шестнадцать, а в этом возрасте любовь не проходит.

Не делай то, что тебе говорит рассудок. Убивая «нас», ты убиваешь часть себя. Не делай этого, пожалуйста, родная. Лучше вообще ничего не делай, чем так. Лучше доверься Тому, в Кого ты все еще веришь, несмотря на то, что тебя так старательно от этого отучали. Лучше дай Ему действовать в тебе.

Ты уже сказала однажды мне «прощай». Тогда можно было поставить точку, но я не поверил тебе и оказался прав. Как и я тебя, ты не хочешь меня отпускать. Ты тоже держишь меня, и я чувствую это. Мы не можем сказать «прощай» и провести рукой по лицу, словно стирая все что было и что еще есть.

А теперь я пойду, Богомила. Пойду писать проповедь Страстной Пятницы и проводить вечернюю службу. Пойду жить дальше. Не отпуская тебя.

Твой Механиiк

Из проповеди Александра на Страстную Пятницу, вечер

Что мы знаем о боли? Ожог, ушиб, порез – это опыт каждого из нас, даже опыт маленьких детей, когда наше тело сигнализирует нам: стоп! дальше нельзя! ты чувствуешь? И мы чувствуем и дуем на ожог, и замазываем рану зеленкой, и кладем холод на ушиб. Боль – часть нашей жизни, часть нашего инстинкта самосохранения.

Но как быть, когда болит не тело, а то, что внутри, что там? Сердце? Душа? Кто подует на эти раны? У нас самих вряд ли это получится. Только «другой» может это сделать. Тот, кто рядом. Кто понимает тебя, понимает, что ты чувствуешь, кто принимает эту боль. Мама, снимающая обиду ребенка, друг, обнимающий опущенные плечи друга, любимый, берущий твои ладони в свои…

И боль уходит.

Когда ее берут на себя другие, она уходит, перетекает в другое сердце, в другую душу, что рядом, что стала для тебя таким вот «болеотводом».

И то, что в нас еще болит душа, означает, что мы одиноки. Нам не хватает мамы, друга, любимого человека, а может, они перестали чувствовать нас, как себя, утратили свои навыки? Внутренняя боль – симптом одиночества.

И нет в мире более одинокой фигуры, чем Он, висящий на кресте. И нет большей боли, чем та, что разрывает Его сердце. Ни гвозди на руках и ногах, ни раны бичевания, ни уколы тернового венца, все это – всего лишь тело. А боль всех наших душ, все наше одиночество, вся наша безнадежность – куда девать ее? Как вместить ее? Как преодолеть ее?

Взгляните на Него, когда вам плохо. Может, внешне ничего не изменится, но ваше сердце не обманешь. Оно почувствует, оно услышит, как с креста доносится задыхающийся голос: «Ныне же будешь со Мною в раю…»

Когда последний самолет пробьет кордоны туч в урочный час / и боль пройдет, и все пройдет, кто вспомнит нас?…

Кто вспомнит нас, висящих на наших собственных крестах, всегда одиноких в момент агонии? Кто сможет разделить с нами и нашу смерть, и Свою жизнь? Боль сигнализирует нам не только о нашем инстинкте самосохранения. Она открывает нам необходимость в «другом». В матери, в друге, в любимом. И через них, и за ними мы видим Его лицо…

Из дневника Александра, поздний вечер

… Сегодня мне удалось-таки не думать о тебе какое-то время, родная моя Богомила. Это так странно, ведь я думал о тебе даже во время службы Страстной Пятницы, а тут… Уже вечером, почти ночью, мне позвонил мой друг. Он сейчас очень далеко, даже дальше, чем ты. Когда-то он был для меня одним из людей-знаков, что привели меня к вере в Бога, но его вера была такой… Я даже не найду слов сейчас, наверное. Те книги, что он читал тогда и подсовывал мне, все эти самизатовские Кьеркьегор и Камю, Хайдеггер и Фромм казались мне слишком умными в вопросах, где от ума требовалось только одно – признать, поверить, склониться. Вот, он позвонил мне по скайпу сегодня, в завершении Великой Пятницы, и сказал мне, что у него проблемы. Что он больше не может общаться с этим Богом, Который мучает нас не отвеченными вопросами, Который упрямо стремится быть с нами в нашем скотстве и дерьме, в нашей боли и жестокости. «Сегодня я не вышел к причастию, – сказал он мне. – Я не хочу иметь части в этом Боге, я не могу любить Его».

Мы говорили с ним долго, и я впервые отлип от своей боли и своего комка в горле. «Я не могу любить Его» означало «я не могу любить себя» Но ведь мне и не обязательно искать в себе этой любви, достаточно любить другого, и пусть это будет не Бог, и этот другой пусть причиняет мне боль, но моя любовь к нему, она ведь делает меня ему же причастным! И она, эта любовь, меняет и меня и этого другого… Так странно, я об этом говорил сегодня на проповеди, а он, мой друг, словно услышал за тысячи километров, словно поймал волну…

Не знаю, как все будет в его жизни, но, надеюсь, он ощутил сегодня во мне Его дружескую руку… Мы попрощались, но я не мог уснуть. Я ворочался, а потом сел и написал пост о нашей проклятой раздвоенности. Даже не знаю, что ты скажешь, препарируя его на слова. Но, все же, я рискну послать его тебе…

Письмо Александра.

ДОКТОР ДЖЕКИЛ И МИСТЕР ХАЙД

Самая первая страшная история, прочитанная мной-подростком, была найдена не у любимого тогда Эдгара По, а у вполне себе уютного автора «Острова сокровищ». Что же сделал Стивенсон в этой своей небольшой повести о докторе Джекиле и мистере Хайде? Он сумел нащупать нашу двойственность, то, что мы тщательно скрываем даже от самих себя.

Когда мы смотрим в зеркало, что видим там мы? Недостатки, которые требуют устранения – прыщик, морщину, не сбритую щетину, покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы… Но там, с той стороны, живет он, тот, которого мы так старательно не видим. Мистер Хайд, загнанный в зеркальную ловушку и жаждущий оттуда вырваться.

Двойник… О, он совсем не мой двойник, я удивлюсь, если однажды все-же рассмотрю его пристально. Он, скорее, alter ego, у которого есть шанс появиться на свет, когда «этот я» умрет. Или – потеряет сознание.

Иногда я ловлю себя на мысли, что мои сны – это попытки мистера Хайда прорваться сюда. Не так, не в этих словах и образах, конечно, но я чувствую его присутствие, присутствие «подпольного человека», слишком долго глядящего в замочную скважину этого мира. Он – это я, а как иначе? Но я – это не он, еще не он, еще не совсем он…

Господин Стивенсон уверил нас в их полярной дихтомии, в том, что они – противоположны, насквозь положительный доктор Джекил и глубоко порочный мистер Хайд. Это стало аксиомой, но так ли это? Все те «мистеры хайды», что я вижу вокруг, откуда они вылупились, из каких «джекилов»? Да не из каких. Они изначально были такими. Значит ли это, что где-то в них прячется их положительная часть и стоит только случиться определенным событиям, как добро победит в них и расколдует спящих красавиц? Я не знаю ответа. Просто чувствую, что, скорее всего, нет никакой полярности и мистер Хайд всего лишь продолжение доктора Джекила.

Где тот укус, что убивает в нас одного человека и рождает другого? Где тот поцелуй, тот «цем», что будит в нас-спящих, превращая чудовищ в принцев? Вот бы поймать этот миг перехода, столкнуть этих двоих лицом к лицу, как в зеркале! Но – «недаром в доме все зеркала из глины, / чтобы с утра не разглядеть в глазах / снов о чем-то большем…»

Эксперименты доктора Джекила не приводят ко встрече, они приводят только к превращению, значит, встречи не будет.

Кто я? Я-вчерашний не похож на того, кто глянул на меня сегодня утром, когда я брился.

Кто ты? Твоя любовь, что облаком окружала меня вчера, сегодня разит ударами молний.

Кого мы встречаем каждый день, заглядываем в глаза, жмем руку? Эй, вы доктор Джекил или мистер Хайд? Представьтесь?

Кто мы? Кто мы все? Но никто не знает ответа. Кроме того, кто берет-таки на себя смелость назвать тебя по имени, обнять тебя крепко и не отпускать, ни за что не отпускать из своих объятий…

Тихая Суббота, Абалаков, Сибирь

Из письма Александра Богомиле

… «Если свет, который в тебе, тьма, то какова тьма?» Вспомнил сегодня эти слова из Евангелия, сегодня, когда прожил Тихую Субботу. Она прошла в молчании буквально – дома говорить нет слов, ты молчишь, в церкви пусто.

«Если слова, которые в тебе, молчание, то какова пустыня?»… И я не выдержал. Я вытащил из чулана старенький параплан, загрузил его в машину и поехал на горку. Обычно я один не летаю, мало ли что? А тут подумал: ну, может, найдется сегодня, в этот молчащий день, хоть что-то что способно будет растормошить меня? Плевать на правила! (Ты только не говори, что я тут использую запрещенные приемы ).

И, знаешь, нашлось. Я посылаю тебе этот маленький пост, как бы прилепляя его к тому, где тоже про молчание и про полет. Не Экзюпери, конечно, и не Ричард Бах, но тоже опыт. Мой, и как бы их. И, может, когда-нибудь, твой.

Прочти?

Твой небесный Механiк

Приложение: Пост Александра

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ – 2: ПАРАПЛАН