Бардо

Свет люстры. Я знаю, что свечу слишком ярко и пронзаю твои залитые чувство-кровью глаза словно роем летучих штырей. Но это пока. Это ничего. И это пройдет, как сказал Соломон. Сейчас твои глазки привыкнут, и все будет хорошо.

Грязный вонючий душ. Прыгай в меня и я залечу все твои неизлечимые раны тепло-ржавой водичкой. “Ух ты!” скажешь ты. Вот так вот.

Так все вокруг нашептывало спокойно и успокаивало Романа. Обещало, но не облегчало. Они говорили, обещали помочь и защитить. И Роман даже верил им, но все это, все это ложь! Ему не остаться здесь. Романову душу сейчас вывернет наизнанку, потому что больше всего на свете его телу хочется вернуться.

Вернуться в эту удобную женщину, удобно постеленную. Свернуться котом и остаться в ней. Ну или по крайней мере завершить начатое, остыть и лежать уже спокойно, без всяких тревог поглядывая на люстру, ждать прихода сверхчеловека. Так говорил Заратустра.

Ведь его тело так долго жаждало другого тела. Его мокрости, его потности, его мягкости, его стройности, его елозистости, его скользястости, его теплосьти, грязности и вонючести этого другого тела. Плюхнуться в теплую жижу соплей, наплеванных другим. Напиться их вдоволь. В этот такой омерзительно-тошнотворно-тепленький-и-сладенький котелочек. И вариться в нем, растворяться-мяться-яться. Жиденькая пенка вздутых слюней. Замыленная и напененная на мягкую кожу смазка. Пососать соленую аскорбинку потных губ девушки. Почувствовать себя в ней. Пустить ее в себя, в мысли, в душу, в кровь и по венам, в желудок и по кишечнику. Впитать ее порами. От макушки и пальцев ног до внутренностей и всех нежных шероховатостей тела. Окунуться в прорубь между ног и сдохнуть. Сквозь рестораны, блюда, губы, волосы, слова, люблю, плечи, брови, охи, вход и выход, вздохи, фильмы, стоны, брони, ой, смотри, в меня не кончи, встречи и расходы, выпивку, траву, переживания и ревность, тонны чувств, истерик, ночи, свечи, месяц, год, еще полгода, может больше, сигареты, там семья, работа и доходы, а жена-то шлюха, да притом суицидальная эпилептичка, оп, феминитивы, там скандалы и готовка, гвозди, нервы, снова стоны, охи, вдохи, крики, вопли, да пошел ты, мать твою, отсюда!, кто ты?, я тебя ненавижу, не люблю, не знаю, но мне так плохо без тебя, останься.

Через все это и даже дальше, больше готово проскользти Романа тело, точно лед, сунутый в кипящую маслом бочку. Все это только для того, что сунуть член пониже жопной косточки. Измазаться ею, любовью, точно дерьмом и быть довольным в своем глубоком и ужасном кошмаре, который зовется зависимостью, похотью, влечением, страстью, животным, а также любовью, но совсем другой, не той, что проповедовал Платон.

И елозиться, крутиться, вертеться, возиться. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. Вверх-вниз. Вправо. Влево. Скользко-сладко-мягко-гладко-и-побрито. Боль! Боль, от которой не укрыться ни в одном укрытии. Боль! Боль, которую испытывает разум. Постоянная боль, которая и есть сознание, которое сознает себя, как боль. Как глупое, низкое, мерзкое, клейкое, вонючее, несчастное, похотливое животное животное.

Сознание, которое смотрит на тело свысока, как смотрят на срущую под себя свинью, и понимает, что оно-то и есть – тело. Тело и только. И когда несчастное сознание смотрит на невинное и умиротворенное копошение трупных червей в своем дерьме, на потную подмышку своих желаний, на костлявый скелет своей воли, своего рассудка, своей силы.

Когда сознание смотрит на свои омерзительные желаньица, разглядывая их под макроскопом и поражаясь тому, какая же все это полная херня, как это грязно и недостойно человека.

Когда сознание смотрит на жалкие попытки своего подопечного не быть дерьмом, на все эти пхы-хи, пшики и начинания, приводящие к концу. Не к тому концу, который есть: «Да, теперь я знаю, зачем и почему я живу! Я нашел смысл!» А к тому концу, который есть конец прело-запрелого члена, залупа, которую ты добровольно обсасываешь, так еще и радуешься тому, какой же ты отвратительный глист-уроборос, сосущий себе в позе дебила. Но ведь дебилы – это люди будущего! Надо быть прогрессивным, друг.

Когда сознание смотрит на то, каким будет конец и понимает, что было бы куда лучше сразу начать с этого конца и на нем же и закончить, и вовсе не родиться, не вылезти из этой подлой дырки рядом с задницей, из которой воняет людьми.

Когда сознание понимает, что его почти что высрали сюда, в эту боль, хотя правильнее будет сказать выссали в этот кошмар, в котором оно будет страдать вечно, пока не умрет, вообще не исчезнет, и потом ничего не будет, все это ничего не значило, так, только пердёж в пустоту, очень колючий, болючий, острый и страшный пердёж, КОТОРЫЙ ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ.

Когда сознание надевает перчатки, принимает лекарства, прививается, чтобы отважиться посмотреть на себя настоящего, на свои внутренности, оно все равно отравляется, и его тошнит слезами и свернувшейся спермой.

Когда сознание смотрит на жестокость, которая стоит за его добротой и бабочностью, на свою подлость, обожравшуюся эгоизмом жадными ложками. Никакая это не бабочка. Похотливая ящерица, возомнившая себя сознанием.

Когда сознание подмечает, как оно смотрит на тех, кого оно любит. Как хищное животное на другое хищное животное, как ястреб, как кролик, который хочет трахаться и страдать. Выискивая слабости, слабосности, сладости и сладосности другого, приоритеты, приметы, перспективы: ага, сюда приятнее засунуть, ага, здесь эластичнее округлая «душа», а-ха-ха-ха-ха, так и хочется потискать, пощупать за ее душки и смять в своих ладонях ее упругие духи.

Когда сознание осознает свою миссию здесь: побольше ебаться, а затем умереть. Когда оно понимает, что даже все увертки, протесты, бунты в себе же – только окольный путь к той же цели. Понимает, что все его напыщенное идеализирование, мудрствование, искусство и этот сумасшедший гениальный текст, после которого невыносимо жить – это только окольный путь к сладко-мягкой чужой дырке. Венский дедушка был прав, только лучше бы он нас не лечил, а убивал.

Смотря на все это, сознание понимает, что оно смотрит на себя. Тогда сознание хочет умереть и тянет тело к случаю, могущему обеспечить быстроту, хочет исчезнуть и садится на первый попавшийся поезд, едущий в пропасть, хочет уничтожить свое тело и возводит внутри себя концлагеря, сжигая нервы, сжигает чувства, пытает и душит газом потаенные желания, сострадание к себе и людям, расстреливает свои порывы быть собой, позволить себе то, чего так хочется: оставить все эти попытки быть чем-то иным, чем-то божественным, но нет, это выливается в войну, уносящую десятки миллионов, и все лишь потому, что фюрер не мог смотреть без отвращения на свое обнаженное тело. Людей убивают не люди, а невыносимые чувства внутри душ, делающие своих носителей монстрами.

Сознание превращается в Гитлера тела. Оно не знает почему, но почему-то оно так сильно ненавидит каждую пылинку себя, своей кожи и того, что под ней, а больше всего свои ложь, глупость и трусость. И то же оно ненавидит еще сильнее в других и стремится уничтожить. Хочет прекратить все это, прервать, убить, но нет, оно вынуждено убивать себя постепенно из слабости, и как только оно ни вредит себе, чтобы не умереть, ставя на себе эксперименты, ища среди других своего близнеца и безуспешно пытаясь сшить себя с ним, пытаясь сшить себя любовью с куском дерьма, который вообще скоро сдохнет, и вот он дохнет прямо в твоей грудной клетке и гниет на месте сердца, пока ты ходишь с трупом в животе и однажды ни рожаешь это.

Сознанию все хочется это удовольствие, смешанное с отвращением, низостью и вот этим самым здесь-и-сейчас-еще-чуть-чуть-и-все. Удовольствие, с приближением которого, с усилением которого, с тем, как приятно его вот-так-и-так-и-так-и-так, все сильнее хочется умереть от того, насколько сильно хочется умереть от того, что очень сильно хочется умереть от того, что ты животное ничто, никто, ничтожество. И это да!-да!-да! Что «да»? Опять любовь? Не опять, а снова? А что там?

А что там? А что там? А это ты снова сорвался и вставил свой член в труп. И что же тебе делать, когда то, что ты пустила в свою вагину, теперь разлагается и является трупом. Что теперь?! Что тогда, потом, а?! Когда все, с чем ты соприкасаешься, точно умрет, уже умерло, вот оно! Мы любим трупов. Мы трахаемся с ними. Любовь – это ебля с трупами. Много крови, липкого бледного гноя, сукровицы и всего остального стоят эти попытки не быть одиноким. Не быть одним. Я люблю тебя.

Безуспешно. Сознание появляется на свет в одиночестве, не зная, кто и что оно такое, проводит в одиночестве всю свою жизнь и в одиночестве уходит навсегда отсюда. Оно пытается найти хотя бы себя, но никакого «себя» не существует. Найти другого себя, но другого нет, оно такое одно. Вокруг себя “себя” находит лишь “тебя”. Тебя, что оставило, что бросило его, что никогда и не было с ним, и не может быть, и никогда никогда никогда не будет с ним, в нем, им.

Оно находит лишь тебя. Тебя! Веру, что оставила его, что исчезла, пропала. Он не знает, где она, что она такое, но ему кажется, что она является его частью, его вторым телом, плотью от плоти, кровью от крови, духом от духа, спермой от спермы, сердцем от сердца, дьяволом, чем-то. Сознание Романа осознает всю тщетность чего бы то ни было и видит свою боль, но все-таки подчиняется, хочет склеиться с другим, вклеиться в другого, попробовать, быть с ней, быть с Верой. Роман не может, он плачет.

Романово тело не согласно с такой перспективой. Ему нужно здесь и сейчас. Телу всегда нужно все здесьное и сейчасное. Романова рука тянется к специально созданному на то устройству, которое плевать хотело и плюет на то, чего хочет Романово сердце.

Что было в начале: семя или член? Или семя из члена? Или, может быть, СЛОВО? Это какое такое, интересно? Вот чего члены не умеют, так это разговаривать. Пока что. Бог дал человеку любовь и руку – для ее удовлетворения. Зачем? Спросите садомазохиста зачем. Ведь Он, как и все, как и всё. Всё – садомазохист. Вот и всё.

Член (нашептывает тихо, тихо и настойчиво). П-с-с-с, я там не закончил. Верни меня туда или сделай все сам. Ты знаешь, как все устроено.

Сердце. Заткнись, ублюдок.

Воля. Ты ничего не получишь.

Член. Я, может, и предмет фаллической формы. Но у меня тоже есть сердце. И я что-то чувствую. Я не знаю, что это такое, но это что-то, оно делает мне больно. Это твоя рука, что меня не берет. Мне больно, что ты не хочешь того же, чего хочу я. Мне одиноко. Возьми меня! Возьми меня нежно, а не так, как ты это делаешь! Возьми меня, ведь я должен для чего-то служить. В первую очередь я служу тебе. А ты служишь мне. Так все устроено.

Рука (брезгливо тянется на компромисс). Хорошо. Только заткнись.

Любовь. Нет, стой, ты убьешь меня. Затем я убью его, убью тебя и Романа.

Член. Хочу! Хочу! Возьми меня! Возьми или сунь в нее!

Романов разум. Хорошо. Я это сделаю.

Рука (берет). А что мне еще оставалось?

Член. Да! Да! Вот так! Хорошо, хорошо! Только нежнее, пожалуйста, не делай мне больно. Мы ведь друзья, мы… мы компаньоны!

Слезы (отчаянно). Мы не можем этого вынести, мы не участвуем в этом, наша совесть чиста, нет, мы убиваем себя, мы уходим отсюда, прощайте.

Член. Вонзи! Тряси! Еще! Еще! Думай о ней! Представь, как раздвигаешь ей ноги, как входишь в нее. Представь Ленку, дай мне ее!

Сознание. Нет, не представляй. Думай о Вере! Ты не можешь! Ты принадлежишь только ей, только ей и никому больше!

Член. Нет, тебе все же придется представить! Посуди сам, ведь ты уже не помнишь, как выглядит твоя голая Вера. Либо возвращайся в комнату и там мечтай о своей шлюхе, либо. Не важно, так или иначе, тебе придется дать мне то, чего я хочу.

Сознание. Хорошо, только побыстрее.

Сердце. Нет.

Слезы (все рождаются и кончают с собой, пока рука двигается вверх и вниз). Не поступай так с сердцем, зачем, зачем ты делаешь это?! Почему ты просто не перестанешь? Мы не можем этого вынести! Что ты с собой делаешь?

Роман (плачет и дрочит, дрочит и плачет, как Бог). Все это ничего не значит. Все это не важно.

Сознание (неспособное сдержать свои грусть и рвотные позывы). Как было бы хорошо отрезать этот кусок мяса и выкинуть в мусорку. Натянуть, полоснуть кухонным ножом и до свидания. Здесь же есть кухня? Нет, в унитаз. И смыть в канализацию. Крысам в зубы. Где ему самое место: грязи в грязи. Грязь всегда только обещает, что все будет хорошо, обманывает, делает хуже, манипулирует. Грязь не знает, что такое обещание.

Роман (останавливается и резко проводит пальцем по члену, ножевым ранением, скользя и режа ногтем нежную кожицу). Вот так бы.

Сознание (представляет, как мягкое масло мяса режет лезвие, как острие уничтожает кожу, проникает глубже, а там дальше сухожилия, наверно, их тоже нужно перерезать. Чувствует, как холодный металл леденит теплого монстра, больно). Да, и покончить со всем этим. И не стало бы никакой животности, сводящей с ума, только чистая нежная девственная любовь ума к уму, духа к духу, души к душе. То есть не стало бы ничего.

Слезы (порываются еще сильнее из глазниц). Это все ужасно!

Член. Чего вы все кудахчите? Заткнитесь нахер. Ты ведь знаешь, что никогда меня не отрежешь, никогда от меня не избавишься. Ты всегда будешь только мой, служить мне. Без меня ты ничто, ты бы сдох, если бы я захотел. Ты бы не жил, ты бы не родился, если бы не я и такие, как я. Да, теоретически ты, конечно, мог бы меня отрезать, но ты не годишься. Так что Я еще не все, ты должен закончить, продолжай давай, ритмичней как-нибудь. Счастье – это дырки. Больше дырок, больше счастья.

Роман режет член пальцем. Подводит черту острием ногтя. Но не ставит последнюю точку. Роман продолжает с нового абзаца.

Сознание. Мудр тот, кто много страдал.

Член. Мудр тот, кто многих ебал.