Перед половодьем

– Да что с тобой, Василида?..

– Сливочник, сливочник утресь расколола.

– Глупая женщина! – смеется мать: – уж так и быть, не сниму с плеч повинную голову.

Помолчав, спрашивает:

– Новый?

– Новешенький.

– Да ты бы поосторожнее.

– Невмочь, родная: бес подталкивает.

– Эх, ты, ты, ты: головушка бесталанная! – вздыхает мать; пошлепывая туфлями по полу, она уходит в спальню, на кровать: кружится голова, над телом еще властвует слабость.

А отец и сын в монастырской церкви слушают старые слова запыленных книг:

– Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой! – возвещает златоризный священник, распростершись перед величием Царских врат.

– Услыши, Господи, раба твоего! – нараспев, хотя и про себя, молится отец, волнуемый благоуханным чадом ладана.

К Духу-голубю мечта устремляется, но – увы! – низкие своды, угрюмые праведники и решетки за окнами, и чугунные плиты под ногами печалью печаль не победят… Дух-голубь не пробьет кротким клювом камней нависшего над ним свода.

– Ты подожди тут, – шепчет отец мальчику, когда к правому приделу потянулись говеющие: – я на исповедь.

– Хорошо! – отвечает маленький человек, разглядывая розовую ленточку на голове Ирочки, стоящей к нему спиною.

Отец уходит за ширму, и там седенький священник отпускает ему грехи:

– Не таил ли скверны в сердце своем?

– Не богохульствовал ли?

– Не мудрствовал ли лукаво?

– Грешен, батюшка! – покорно и печально отвечает отец, рассматривая серебряный крест на груди священника.

– Не сотворил ли прелюбы?

– Не убил ли кого?

– Черным словом не злоупотребляешь ли?

– Согрешил, батюшка.

– Стань же на колени! – спокойной старчески-поучительно приказывает священник, накрывая епитрахилью кающегося.

– … и аз, недостойный иерей властию, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…

Под епитрахилью темно, а стоять на коленях с молитвенно-сложенными руками очень неудобно, – совсем маленьким, беспомощным ребенком чувствует себя отец, по-детски зажмуривая глаза и веря, что грехи будут отпущены.

… Тишина, и мир, и в сердце благоволение.

Конфузливо сунув серебряный рубль в кружку, отец выходит из-за ширм с просветленным лицом, с виновато-нежною улыбкой. В ушах его еще звенят благодатные слова отпущения.

– Пойдем, мой мальчик, домой!

Маленький человек отрывается от розового банта на голове Ирочки:

– Пойдем, папочка.

Отец бережно завертывает в чистый носовой платок просфору, надевает шубу и направляется к выходу, минуя босоногого монаха, злобно впивающегося суровыми очами в мальчика.

– Гаденыши! – бормочет в седую бороду монах: – плодятся, растут… семя антихристово… Будьте вы прокляты все!

Черные сны одолевают его в ясеневом прочном гробу: нагие девы с распущенными волосами и устами, красными, как кровь. Овые бряцают кимвалами медно-звенящими, овые протягивают чаши дьявольские с пенящимся вином, а овые ложатся на ложа нецеломудренные, убранные цветами.

«Какой злюка! – думает маленький человек, весело смотря на мрачного монаха, – а, ведь, нос-то у него, как у нянечки, только оспиночки нет».

Маленький человек выходит с отцом из церкви, белокурый и беспечный, как бог зеленой весны.

13

На следующий день отец в церкви один, без сына. Опять в мундире, и опять сбоку шпага с золотистым темляком.

Седенький священник дает ему с позолоченной лжицы причастие, а одутловатый дьякон утирает красным шелком смоченные губы:

– Отпускаются грехи рабу Божьему, Степану.

«Отпускаются», – гордо думает отец, давая себе честное слово никогда не быть ни грубым, ни несправедливым, ни сластолюбцем, ни хающим ближнего.

И, когда возвращается домой, в столовую, к мурлыкающему самовару, счастлив, всем доволен, даже анекдоты рассказывает.

Мать смеется, развалясь в кресле-качалке среди вороха подушек и с ногами закутавшись в одеяло.

– Не налить ли тебе, Степушка, еще стакан?

– Пожалуйста, пожалуйста, непременно еще стаканчик и чтобы с лимончиком… хе-хе-хе! Только не ты, а Василида, ты больна еще… лежи себе.

Маленькому человеку очень весело, и кажется ему, что Синяя Борода и милый, и ласковый, но что надолго – не верится.

Дни бегут в тишине и спокойствии.

Скоро мать совершенно поправляется, даже хорошеет; а к концу четвертой недели Великого поста за чугунною оградой позвякивают бубенцы – круглобокая буланая кобылка, запряженная в узорчатые русские сани, мотает головой, нетерпеливо ожидая седока.

Сияет солнце, снега ослепительно белы, маленький человек в синем тулупчике стоит на парадном крыльце и щурится.