Журнал «Парус» №85, 2020 г.

Мы пошли от станции по железнодорожному полотну в сторону дома бабы Светы, по направлению к садам и реке. Отмахать надо было больше двух километров. Не успели отойти от станции, как пришлось спускаться на насыпь – и во мне пробудилось какое-то давно забытое чувство. А Леха – вот балбес! – положил на рельсы перед приближающимся поездом две монетки. Мы в детские годы любили так делать, чтобы в результате получались остро заточенные «лепешки», – или «медальки», или «лезвия», в зависимости от того, во что мы собирались играть.

Поезд загудел на нас, почти оглушил, и я закрыла уши руками. От шпал пахло дегтем: солнце сильно их нагрело. Товарняк шел долго – в нем было, наверное, не меньше восьмидесяти вагонов. Сначала я считала их, а потом, где-то на середине состава, одна монетка отскочила из-под железных колес в нашу сторону, – мелькнув в воздухе, как дротик, – и исчезла где-то в сухих зарослях цикория. Это показалось мне плохим знаком. Но Леха не привык унывать, он всегда всё воспринимал оптимистически:

– Ну и че, наоборот, круто. Значит, скоро опять вернемся.

– Почему?

– Ну как, монетку, считай, бросили. Не совсем мы, но это же наша монетка. Мы с тобой знаешь почему тридцать лет здесь не были?

– Монетку забыли кинуть?

– Соображаешь. Не зря студентов у себя там учишь.

Я работала на кафедре экономики в одном из московских вузов, вела спецкурс по статистике.

Леха ткнул меня локтем, призывая разделить его точку зрения. Я отмахнулась.

– Пошли уже, – сказала я, отряхивая джинсы после сидения на пыльной насыпи. – Нас ждут, а мы сидим тут как дураки.

Словно почувствовав этот разговор, мне позвонил отец.

– Ага, идем, – сказала я ему. – Что?

Отец что-то говорил, но мимо двинулся еще один поезд, теперь в другую сторону, и стало ничего не слышно. Надо было опять спускаться по насыпи.

– Скоро будем! – сказала я в трубку и завершила звонок.

Телефон разрядился.

Пройдя по шпалам больше двух километров (надо же, в детстве это расстояние не казалось мне таким длинным и изматывающим), мы стали спускаться с «железки» по склону к старенькому дому бабы Светы. Пошли яблоневые сады и огороды.

Последний (и первый) раз мы были здесь, когда еще не ходили в школу. Мне было пять лет, Лешке – три. В то лето детский сад отказался нас брать в общую летнюю группу после того, как мы с братом дружно переболели ветрянкой. А в душной московской квартире мама не хотела нас оставлять на лето, – тем более на целый день, без присмотра: мама работала, отец – тоже. Поэтому было принято решение отправить нас к бабушке на все каникулы. Мы не знали, что мама с отцом в то лето разводились, и ей очень не хотелось надолго оставлять детей в «стане врага».

В то лето мы с Лешкой с первого же дня каникул радовались жизни: гуляли, играли, пили парное молоко, наливая его из трехлитровой банки в огромные чашки с отбитыми краешками и позолотой на пузатых боках, – бабушка специально для нас брала молоко у соседки утром и вечером. Утреннее было вкуснее. Если поставить такую банку в холодильник, то через несколько часов сверху на молоке образовывался пятисантиметровый слой жирных-прежирных сливок. Это было, наверное, самое вкусное из всего, что я ела в жизни.

– А помнишь, какое тут молоко было? – сказала я.

– Угу, – пропыхтел Лешка.

Лямки рюкзака натерли ему шею с обеих сторон и он оттопыривал эти лямки пальцами, чтобы лишний раз не ерзали по коже. А сам виноват! Можно было надеть в дорогу что-то более удобное, чем открытую «борцовку». Слушаться надо старших, – подумала я с некоторой долей ехидцы. Но вслух брату ничего не сказала. Зачем сыпать соль на раны? Он и так уже пострадал.

Мы перешагнули через поваленную и поржавевшую сетку-рабицу. Неясно, для чего ее здесь ставили – видимых следов грядок не было.

Я подняла с земли упавшее яблоко – был еще не сезон, но оно почему-то поспешило расстаться со своим деревом. Вытерла яблоко об одежду, как в детстве, и откусила. Яблоко было зеленое и кислющее до невозможности! Я скривилась, но выплевывать кислятину и признавать поражение было нельзя: на меня смотрел брат.

– Что?

– Ничего. Вкусно, между прочим, – соврала я, но остаток яблока постаралась не проглатывать подольше.

– Вот до чего людей жадность доводит, – сказал брат и усмехнулся.

Вкус яблока напомнил мне о том, как мы с Лешкой в детстве гуляли допоздна и пробирались здесь, садами, чтобы не встречаться с «неприятелями» – ребятами, которые жили выше по улице. Потом мы с ними подружились и заключили мир – даже, кажется, братались на крови, порезав правые ладони и крепко пожав друг другу руки. Никто из нас тогда не думал о гигиене или возможных заражениях. То есть я, как уже почти взрослая пятилетняя москвичка, считала, что это не очень правильно (в детском саду нас учили мыть руки с мылом до локтя, три раза), но против коллектива благоразумно не шла.

Потом мы вместе с этими ребятами бродили по пыльной белой дороге и орали песни Пугачевой – никто нам в осуждение и слова не говорил. Дорога в те времена была то ли грунтовой с камнями, то ли асфальтовой, но сильно растрескавшейся – во всяком случае, на ней всегда были пыль и песок и в летнюю жару здесь становилось очень душно. Бабушка Света, чтобы занять нас чем-то, однажды предложила поливать дорогу водой из ковшиков, как будто мы – городские поливальные машины. Это была поистине гениальная идея: и дети заняты (сбегаешь к колонке, наберешь воду, выплеснешь – и снова пора назад), и зной для прохожих становился немного более терпимым (чахлые деревца по краям улицы давали мало тени).

Мы с братом еще кое-что тогда придумали: подлавливать белую кошку и стараться сделать так, чтобы она перешла нам дорогу, – это была «примета наоборот», мы сами ее изобрели. Мол, черная кошка – к беде, а белая – к счастью. Наши новые друзья обрадовались, когда мы им это рассказали, и стали тоже так делать. А потом, в результате коллективного творчества, мы усовершенствовали новую примету: если загадать желание и белая кошка перейдет дорогу, то оно обязательно сбудется.

Баба Света, возвращаясь со смены, спасала от нас бедную кошку и говорила, что надо самим исполнять свои желания, а не надеяться на животных, какими бы белыми и пушистыми они ни были.

Бабушка работала поваром в столовой, которая стояла неподалеку от дома. Часто брала нас с собой, но разрешала отлучаться, чтобы мы поиграли с друзьями. Я потом часто вспоминала эту столовую – перед глазами вставали огромные алюминиевые кастрюли и туши мяса, свисавшие с потолка. А запах комбижира и жар от плиты никогда не могла забыть.

Мы с братом шли огородами, как, бывало, нас водил отец больше тридцати лет назад. Он говорил, что так получается сюрприз: ведь гостей-то бабушка ждет со стороны улицы, ведущей к железнодорожной станции.

Баба Света и сейчас ждала нас. Но из дома не выходила: у нее давно уже болели ноги, с Нового года она не вставала. С ней вместе жил младший сын, наш отец.

Бабушкин муж, дед Коля, умер, когда мы были еще совсем маленькими; мы его знали только по фотографиям и по коробочке с медалями. Баба Света считала его ангелом, лучшим из людей. И наш отец сильно убивался, когда деда Коли не стало. А баба Света папу утешала: мол, деду там лучше, боженька его пожалел и забрал. Дед Коля был на войне и горел в танке, а когда вернулся, его не узнали родные: пол-лица обожжено, сам как будто тронулся умом. Иногда он вскакивал по ночам и в панике бегал по дому. Невеста от него отказалась: хоть тогда было и туго с мужчинами, но тянуть инвалида ей не хотелось. А баба Света пожалела, взяла его к себе и выхаживала. Потом они поженились и нажили троих детей, в том числе и нашего с Лешкой отца.

После смерти мужа баба Света не показывала, что горюет.

– Это мы с вами здесь стареем, – повторяла она, – а им на небесах вечная радость.

Когда наши с Лешкой родители развелись, мы больше не ездили к бабушке, хотя отец и предлагал. Не хотели расстраивать маму: ей было неприятно, когда нам нравилось что-то папино. Она старалась этого открыто не показывать, но я-то видела. По бабушке Свете мы скучали: я больше, Лешка – меньше, потому что он не очень хорошо ее помнил. Но потом началась школа, сначала у меня, потом у брата, и у нас обоих появились новые друзья и дела. Человеческая память пластична. Если перестать «надавливать» на какое-то место, «ямка» от него выправляется – и через какое-то время не остается и следа от того, что казалось важным. Во всяком случае, в детстве всё забывается гораздо проще.

– Слушай, систер, мы идиоты! – воскликнул Лешка и замер на месте.

– Ну, я бы не обобщала, – отозвалась я.

Он не обратил внимания на подкол.

– Мы с тобой от «железки» идем, а ведь вообще не факт, что там калитка осталась. А если забор? Придется обходить через всю…

– А зачем обходить? Можно и перелезть.

– Ага, ты прям полезешь в своих «москинах».

Он намекал на то, что у меня слишком дорогие джинсы и я побоюсь их порвать.

– Я-то полезу. А ты сам не хочешь лезть, потому что отрастил себе пузо на осетинских пирогах – и застрянешь.

– Ой, ой, – сказал брат, но о моей фигуре высказаться в ответ не рискнул, потому что это грозило всамделишной ссорой. Всамделишной… Я улыбнулась, поймав себя на этом слове: оно было тоже из далеких восьмидесятых.

Проблема с калиткой решилась сама собой. Изгородь на границе бабушкиного огорода покосилась и во многих местах упала, так что ее и забором-то нельзя было назвать. Кое-где она даже вросла в землю. Через полусгнившие доски шмыгнула, увидев нас, чужая собака. Она добежала до своей изгороди, остановилась и тогда уже залаяла, издалека. Собаки здесь всегда были мелкие и трусливые.

На бабушкином огороде ходили цыплята соседки и клевали что находили. Свежих посадок не было видно: баба Света ведь давно болела. Остались только многолетники и кусты красной и черной смородины. Ягоды уже осыпались: мы опоздали к сезону. Правда, кое-где на концах засохших гроздей еще висели одиночные мелкие ягодки. Я съела одну.

– Да че ты всё в рот тянешь, немытое? – сказал брат брезгливо.

– А помнишь, как баба Света велела нам ее собирать в бидоны, а мы ее с куста ели? Тебе всё ветки кололись, и вообще ты был нытик…