Журнал «Парус» №85, 2020 г.

Со временем он уже знал с точностью до секунды, когда это случится, и вскакивал, становясь между отцом и матерью. Это выручало – до поры, когда отец приноровился отшвыривать его, чтобы без помех одним отработанным движением утвердить тишину.

Исступленно мечтая о возмездии, Чапа фантазировал об оружии – о ноже. И нож не замедлил оказаться в его левой руке. Мама, у которой от удара всё всколыхнулось внутри, произвела рвотный вскрик и, сложившись пополам, упала набок, а Женька заученной отцовской коронкой саданул родителя в печень.

Как значилось в медицинском заключении, при своевременно оказанной помощи у отца сохранялись шансы остаться в живых. Но Женька забился на свой диван и зажимал уши, чтобы не слышать его криков. А больше вызвать «скорую» было некому.

На первом следствии и суде свидетелем выступала мама, и Жеке с учетом всех обстоятельств дали три года. Через год, когда в его отсутствие маму похоронили, он вернулся под присмотр бабушки, матери отца.

И вот бабушка, сухонькая, как мумия, настырная, с колючими, в их породу, глазами, с возмущением стала писать во все инстанции, что ее внук, покусившийся на своего отца и убивший ее единородного сына, остался практически безнаказанным. С фанатичным упорством она строчила послания и обивала пороги до тех пор, пока дело не возобновили. Единственный свидетель, мама, лежала в могиле, а бабушка непритворно плакала, говоря о внуке как о последнем родимом для нее существе, но и требовала справедливого воздаяния. По ее словам, на прошлом разбирательстве невестка, как поступила бы и всякая другая мать, выгораживала сына, придумав, что ее, умирающую, избивали. На самом же деле отец был убит собственным ребенком только за свою настойчивость в воспитании подростка, который, ввиду болезни матери, непозволительно отбился от рук. Бабушка говорила о том, во что искренне верила, и на этот раз суд отмерил Женьке по полной.

– Козырная хата! – заметил Чапа, очутившись в Сашкином обиталище. На термометры, развешенные в разных концах теплицы, на риску, по которой уровнем испарины, оседавшей на стеклах, определялась предельная влажность, Женька взглядывал с ленцою и вскользь. О том, с какими интервалами и сколько подкладывать в печь, слушал вполуха. Тетрадку, где округлым и старательным Сашкиным почерком были описаны для преемника рецепты грунта и режимы полива, и вовсе не удостоил вниманием. Зато с оживленной любознательностью сунулся в погребок и, цапнув с полки трехлитровую банку, в которой жареные ломтики мяса были залиты смальцем, переместил ее, разглядывая, поближе к свету.

– Хочешь? – предложил Сашка.

– А корянка?

– Хлеба нету. На ужине будем – прихватим.

– На ужине! – фыркнул Чапа. – Я до ужина слюнями захлебнусь, облизываясь на такой подогревчик! Жди! – бросил он – В хлеборезку слетаю!

Вернулся с краюхой темного обеденного хлеба, прицеливаясь, чтобы вышло поровну, разломил ее, подал половину Сашке.

– Не, – отказался тот. – Кушай!

– Кушай! – с издевочкой передразнил Чапа, глянув на своего наставника, Придурка, как на придурка.

Верхний смалец со вскрывшимися в нем шкварками, обещающими своим видом похрустывать на зубах, он полной ложкой отправил в рот. Вторую ложку, с куском мяса и горкой смальца, сопроводил энергично откушенным хлебом. Жевал, пристанывая от того, как вкусно, и с остреньким счастьем в глазах измеряюще поглядывал на банку.

– Слышь! – бросил он, болезненно отрыгнув из-за того, что в спешке накинулся на еду. – Без курева втыкаю! А у тебя, конечно, нет…

– Нет. Не курю.

– Вижу, – признал Чапа с сожалением. – По хате и видно и слышно. А что бы тебе стоило дербануть из этой банки чуток? А я бы махнул на сигареты…

– Курить – нарушение режима, сигареты выменивать – второе. А нам с тобой досрочно освобождаться, полный срок – как половина жизни.

– Жаба задавила – так и скажи!

– Сразу – жаба! – стушевался Сашка. Но попробовал устоять на своем:

– Ну, возьмешь у меня. А завтра я уйду – где будешь брать?

– Другой придурок найдется!

– Да? Ну, дербань, – перенимая у собеседника, отозвался Сашка чужим для себя словом. – Только, чур, пока я здесь, в теплице не смолить!

– Заметано! – возликовал Чапа, снимая с полки чистую банку в половину литра. – А что это у тебя – сахар?! – округлил он глаза.

– Ну, сахар. И чай. Чаевничать будем, а чифирить – перебьешься!

– Чифирить, чифирить! Из сахара бражку – вот это лафа!

– Без меня. Пока я тут – никаких бражек! И дрожжи – откуда?

– Виноград вон дикий по стенам – видал, сколько? Грязным его, немытым натолочь, набултыхать водички и – сахарку. Две-три недельки в теплом – винишко. А перегнать – печка у нас круглые сутки – чача!

– Грамотный! А вонь?

– Да что мы – не отбрешемся? Скажем… вон луковицы тюльпанов закисли!

– Шустряк-самоучка! Без меня. На суд хочу так, чтобы ни пятнышка на мне.

Когда вечером Сашка взял на колени баян и повел мелодию, грустью разоряющую душу, Чапа взмолился:

– Не нуди! Без тебя выть хочется! Сбацай веселенькое!

Сашка задумался, перебирая в памяти мелодии, которые любил, и открыл для себя, что ничего веселого не знает.

– А хочешь – тебя научим? – предложил он с таким настроем, будто это могло как-то компенсировать однобокость его репертуара.

– Меня? А нафига мне?

– Так обо всем можно сказать – нафига…

– Да? Ну, давай, – без энтузиазма согласился Чапа, поднимаясь с лежанки.

Однако, согласно свойствам его натуры, всё, что не получалось сходу, тут же переставало Чапе нравиться. Минут десять подержав тяжелый баян и потыкав в кнопки неумелыми пальцами, он скривил недовольную рожицу и отстранился от инструмента.

Ни в чем не сошлись они с первого дня, однако с первого же дня Сашку повлекло к Чапе. Была ли это необъяснимая симпатия или всего лишь потребность в дружбе, так долго прозябавшая в нем без дела, но Сашка будто ожил, будто стряхнул с себя сонливость, под действием которой находился целых три года.

Всегда имея возможность при желании подремать среди дня, они подолгу разговаривали ночью. Говорил по преимуществу Чапа, умевший из всякой чепухи скроить некое подобие рассказа. А Сашке истории давались туго. Он и свою поведал несколькими натянутыми фразами.

– Не боишься, – поймал его на слове Чапа, – что я кнокну куда следует? Вот смеху было бы: и ты отсидел, и папаню спрячут!

С обычной своей обстоятельностью Сашка задумался над услышанным, потом спросил:

– А ты был там?

– Где?

– Когда стреляли.

– Ну, не был, и что?

– Быть не был, а откуда же знаешь?

– Ты сказал.

– А, я!.. Тогда считай, что я пошутил.