Журнал «Парус» №85, 2020 г.

Взгляд на гигиену у этих арендаторов был тоже довольно странный: почти госпитальная чистота внутри каждой комнаты и слой грязи в два-три сантиметра в коридорах и прочих местах общего пользования. Увидев всё это, Шилов впервые в жизни вспомнил добрым словом БронЮ, комендантшу советской общаги, где он провел свои студенческие годы.

Особенно Шилова доставало, что при первой же возможности жильцы пытались снизить плату. Однажды он пришел починить капающий кран (Шилов теперь старался чинить все, что мог, лично). Увидев хозяина, Хуанг Хунаг (которого Шилов про себя называл короче, но с той же буквы) тут же заявил, что капает уже три дня, и потребовал снижения ренты, ссылаясь на нищее студенческое житье (он, вероятно, забыл, что прежде чем подписать договор аренды, сотрудники агентства не только убедились, что у каждого из потенциальных жильцов на счету лежало $30-40 тысяч, но и собственными глазами увидели стоявшие в гараже БМВ и Ауди, принадлежавшие студентам).

Шилов взял стакан, поставил его под капающий кран и пошел делать осмотр помещения, чтобы время не пропадало. Через десять минут он вернулся в ванную и, с согласия Хуанга, измерил, сколько воды накапало в стакан за время отсутствия. Путем несложных вычислений Шилов определил, сколько натекло за те самые три дня: около доллара. Он протянул доллар Хуангу, но тот почему-то деньги не взял.

И еще Шилов никак не мог врубиться, почему в его доме всё стало ломаться уже на вторую неделю после заезда жильцов, а не в то время, когда он жил там сам. И почему ему, специалисту по шумерской цивилизации, пришлось-таки овладеть смежными профессиями – электрика, водопроводчика и газовщика.

Он, конечно, переносил всё стоически. И даже иногда задавал себе риторический вопрос: «Может, в этом и состоит настоящая жизнь?» Но ответ как-то не приходил ему в голову.

После нескольких лет таких вот мытарств Шилов даже был рад, когда цены на жилье в Сиднее перестали расти и уже не было смысла держать дом. Ему удалось убедить жену, что дом надо продавать. Та расплакалась (уж очень много хороших воспоминаний было связано с этим домом), но согласилась. И перед Шиловым опять замаячила перспектива настоящей жизни.

Из бортовых тетрадей

Евгений ЧЕКАНОВ. Колька-артист

Из рассказовконца 70-х годов

В конце семидесятых годов прошлого века, только еще ступая на кремнистую – но блестящую! – литературную стезю, я написал повесть и десятка полтора рассказов. Первое сочинение каким-то чудом увидело свет тогда же, а рассказы по разным причинам отвергли в издательствах и редакциях – и я на четверть века ушел в поэзию. Но перечитав недавно свои ранние упражнения в прозе, понял, что некоторые вещицы и сегодня достойны публикации.

Эти рассказы написал студент-третьекурсник советского провинциального вуза, 22-летний оболтус, только еще осваивающийся в большом городе и не нюхавший никакого «пороха». Всё, что было тогда у этого сочинителя – это литературный слог и умение приглядываться к живой жизни. Но, может быть, было уже и кое-что еще… А что именно? Пусть это решит читатель.

Автор

Наклонив тяжелую флягу, Колька зачарованно смотрит на струю солярки, текущую в ведро. На густо-синей, гладкой поверхности струи отчетливо видны небо с ошметками облаков и лопоухая голова в кепке. Ну прямо – зеркало!

Солярка течет через край. Спохватившись, Колька закрывает флягу и, сгорбившись под тяжестью двух ведер, начинает подниматься по тропинке вверх, мелко перебирая ногами в кирзовых сапогах, доверху измазанных густой рыжей глиной. Надо торопиться: на том конце эстакады, у своего трактора, уже вовсю машет руками и невнятно матерится дядя Вася Кротов – давай, мол, скорей.

– Иду-у!.. – кричит Колька что есть силы.

Ветер сносит его слова в сторону – и дядя Вася, не услыхав, продолжает ругаться.

Уже целый месяц числится Колька Дерюгин рабочим на нижнем складе, но постоянного занятия до сих пор не имеет. Ставят его куда придется – то в бригаду строителей, раствор таскать, то на эстакаду, бревна сбрасывать. А то и просто шустрит он на побегушках, вот как сейчас.

Отчасти в этом и сам Колька виноват – нигде себя не зарекомендовал. Везде у него что-нибудь да не заладится. На стройке сразу же поцапался с бригадиром, с Чернышовым. Тот покричать любит да поуказывать, но в коллективе у него сейчас одни бабы, с ними не больно-то разойдешься – такую собаку спустят… А тут – новичок, да еще и сопливый совсем, лаять старших не привык. Ну, и разошелся Черныш. И ходит-то Колька медленно – ровно сытая вошь по палке ползет, и щебенку-то он не из той кучи взял, и даже на перекуре ведет себя неправильно. Все добрые люди делом заняты – курят сидят, а этот «христосик» – руки в брюки, и вдаль смотрит. Слышь, пацан, нехрен вдаль-то смотреть, оттуда длинные рубли не прибегут…

Поругались, в общем.

Перевели Кольку на эстакаду. Там парни молодые, лет разве на пять постарше его, с ними всё нормально, кажись, пошло – да вдруг опять беда: поскользнулся Колька и вниз полетел вместе со своим орудием труда, с ломиком. Невысоко там, метра полтора; да упал, опять же, неудачно – крестцом на торец бревна. Минут пять по земле катался, рожи корчил. Не выл, правда, – характер показывал. Хорошо, напарник, Крючков Олег, сообразил быстро – за проволоку дернул, остановил цепь. А то бревна-то идут и идут, друг на дружку лезут, а сваливать их некому. В таком разе трехметровая осина и сама брякнуться может, и покалечиться тут – плевое дело.

Добро еще, что всё обошлось, даже в больницу не ходил. Но на другой же день мастер, Леха Хайлов, Кольку с эстакады снял, от греха подальше. Парень-то – сморчок, а отвечать за него, ежели что, как за большого придется…

Так вот и стал Дерюгин на подхвате бегать.

Не понравилось ему такое дело, но решил до времени помалкивать. С другой стороны – знал ведь, куда шел. В бухгалтерии, когда он на лесопункт устраивался, прямо сказали:

– Ладно, возьмем тебя. Но учти: постоянной работы может и не быть. Тогда уж – куда пошлют. Сто двадцать будешь получать верняком, это обещаем. А относительно всего остального – не предъявляй претензий, если что.

– Не буду предъявлять, – ответил тогда Колька. А теперь вот и сказал бы словечко, да уж что – отступать некуда. До будущей осени твердо решил не увольняться. А там и армия не за горами…

Тем более, не всё так уж худо у него и тут складывалось. Начали и Кольку уважать люди. Не мытьем, так катаньем взял, – талантом.

– Талант, – уверяла Анюта-меряльщица, – талант у парня. Ему учиться бы надо, на художника или на этого, памятники-то который… Вот ты не веришь, Вася, не веришь, а он тебя всего как есть возьмет и срисует. Начисто срисует!

Качал головой Вася-носопыря, долговязый рябой шофер, не верил.

– Коля!

– Ну?

– Срисуй-ка его, черта!

Вынимал Колька из кармана пишущий камушек, на берегу найденный, и на плоском валуне в два счета изображал Васю – всего как есть, с носом-«румпелем». Дивились все кругом: а и верно, похоже.

– Что? – кричала Анюта. – Погодите, мы еще с Колей себя покажем! Верно, Коля?

И подмигивала весело.

А Колька, смутившись, стирал рукавом Васин портрет с валуна, прятал в карман пишущий камушек и уходил. Смотрели люди в спину щуплому парнишке (даром что в фуфайке – всё равно худоба выпирает) и головами качали. Ишь ты!

А еще умел Колька передразнивать. Соберутся мужики в кружок где-нибудь за бревнами, вынут «Приму» и «Север» из карманов, закурят – и просят:

– Колюха, представь «Гуляй-ногу».

А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется – глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, «Гуляй-нога». Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает.

Идет, башкой трясет, худой ногой нули по воздуху пишет. К мужикам подойдя, садится на чурбачок и, закурив, говорит этак ласково:

– А вить ты, Сашуха, лопату-ти неправильно держишь. Надоть выше рукой-то хватать, а то вить устанешь нагинаться…

Давятся зрители смехом и кашлем.

– Теперь Костюху вали!

Оглянется Колька, ширинку расстегнет, нижнюю губу со слюной аж до земли спустит. И просипит:

– Ну, чево, робята, засандалить бы не помешало бы, а?

Сдыхают мужики от хохота, тычут пальцами бессловесно в живого Костюху, который рядом сидит и тоже лыбится. И уже чуть ли не хором орут:

– Толю! Толю Боровкова!

Разом преображается Колька. На все пуговицы застегивается, голову в плечи втягивает, ежится, морщится. И начинает кричать старческим тенорком, подхихикивая:

– Я, гадский дух, всё могу! У меня топор из рук не вывалицца! У меня сын офицер, в Москве живет, мне тушонку присылат! На той неделе посылку прислал, дак я еле уташшил с почты-то!..

Стоном отзываются зрители, смеяться уже сил нет. Ну, Колька! Ну, артист!

И добрели люди, хлопая парнишку по плечу. А у того сердце петухом пело. И ладони эти – темные, заскорузлые, древесиной и бензином пропахшие, словно душу его гладили.