Друзья и недруги. Том 1

– Так уж повелось испокон веков: мы любим тех, кому безразличны, а сами не замечаем тех, кто любит нас, – попыталась пошутить Эллен.

– Мне действительно жаль, – повторил Робин.

Понимая, что от ее ответа сейчас будет зависеть все, – если не для него, то для нее, Эллен перевернулась на бок, положила ладонь Робину на лицо и, когда он в ответ на ее прикосновение открыл глаза, твердо произнесла:

– Тебе не о чем жалеть. Ты всегда был добрым ко мне и, не любя меня, дарил мне себя с такой щедростью, о которой не смеет мечтать женщина, даже если жаждет от мужчины ответной любви.

Он посмотрел на нее из-под ресниц и с грустью подумал о том, что Эллен – единственная из женщин, не считая Элизабет, к кому он испытывал уважение. Открытие, что Эллен любит его, и обрадовало Робина, и огорчило. Ее признание глубоко его тронуло, но пользоваться ее любовью Робин не хотел, а дать ей больше, чем давал до сих пор, не мог. Заметив, как изменился его взгляд, Эллен поняла: еще мгновение, и он примет решение, которое станет необратимым. Сжав запястье Робина со страстной силой, она поспешила сказать раньше, чем хотя бы одно слово сорвется с его губ:

– Прошу тебя: не отказывайся от меня! Я никогда и ничего от тебя не потребую. Считай, что я просто твой друг.

Робин улыбнулся, провел ладонью по щеке Эллен и сказал:

– С друзьями не делят постель, Нелли, так, как разделяли ее мы с тобой и сегодня, и прежде. Говоришь, ничего не потребуешь от меня? Но ведь ты уже требуешь: не отказываться от тебя. Тебе будет больно, а я не хочу причинять тебе боль. Именно тебе!

Она обреченно опустила глаза, не зная, какую горечь и безнадежность выражало в это мгновение ее лицо. И, видя, как она страдает, Робин пожалел ее и уступил:

– Хорошо, Нелли, будь по-твоему. Я не отказываюсь от тебя, но прошу помнить: ты свободна оставить меня в любой день и час, не испытывая при этом ни малейшего сожаления. Договорились?

Эллен почувствовала себя так, словно ее в последний момент отвели от края бездны, в которую она едва не упала. Несмело улыбнувшись, она заглянула в глаза Робина и чуть заметно кивнула. Он молча поцеловал ей руку и закрыл глаза. Погружаясь в сон, Робин вспомнил Мартину и подумал, что он, пожалуй, оказался более счастливым, чем она.

С тех пор он не то что не любил, но даже не влюблялся. Ни Вилл, ни Эллен, ни Элизабет, которые были особенно близки Робину, ни его друзья, ни остальные жители Локсли ни разу не подметили, чтобы он вновь увлекся какой-нибудь девушкой. Он стал покидать Локсли, и по его редким обмолвкам Эллен поняла, что у него появились подружки в других селениях, где его знали просто как Робина из Локсли – зажиточного йомена и только. Иногда он приходил по ночам к Эллен, но не так часто, как до истории с Мартиной. Всегда присущее ему обаяние вдруг обрело почти волшебную силу, и девушки, едва завидев Робина, не знакомые с ним, провожали его долгими мечтательными взглядами. Любая была бы рада стать его подружкой, и он охотно принимал благосклонность, но, как и опасалась Эллен, сердце держал наглухо закрытым для нежных чувств.

Мартина после свадьбы перебралась к мужу в дом возле мельницы, стоявшей поодаль от селения. И если Мартин был частым гостем в Локсли, то его молодая жена появлялась здесь очень редко, предпочитая уединение и избегая прежних подруг и знакомых.

Глава девятая

Все в Локсли были слишком заняты печальной развязкой истории Робина и Мартины, чтобы заметить, как в сети любви угодил Джон. Однажды он съездил с отцом в Мэнсфилд на ярмарку и вернулся сам не свой. Вынужденные сидеть в Локсли почти взаперти, Робин и Вилл напрасно пытали Джона о новостях, которые тот узнал в Мэнсфилде. Они не смогли добиться от него не то что толкового, но хотя бы связного рассказа. Джон то и дело сбивался с мысли, забывал, о чем только что говорил, не слышал вопросов, замолкая на полуслове и улыбаясь во весь рот блаженной улыбкой. Вилл даже оглянулся в ту сторону, куда смотрел Джон, но, конечно, ничего не увидел.

– Одно из двух, – заявил Алан, потешаясь над отчаянными усилиями Вилла и Робина привести Джона в чувство, – либо ему упало на голову что-то очень тяжелое, либо наш могучий норвежец пал жертвой чар какой-то необыкновенной красавицы!

Последние слова Алана Джон разобрал, ожил прямо на глазах и одарил друзей еще более широкой улыбкой.

– Она и впрямь необыкновенно хороша собой! – с восхищением вздохнул он и воззрился на одному ему видимый образ. – Как цветок! – добавил Джон после долгого молчания.

Потом он поднялся со скамьи и, ни с кем не простившись, ушел, забыв в дверях нагнуть голову, и крепко приложился лбом о притолоку.

– Великий Один! – воскликнул Вилл, провожая друга ошеломленным взглядом. – Если любовь сотворила из такого рассудительного парня, как наш Джон, круглого дурака, то сохранят меня боги от любви!

Следующей жертвой сердечных чувств Джона стала лошадь, которой приходилось слишком часто преодолевать путь до Мэнсфилда и обратно. Судя по тому, как сияло лицо Джона по возвращении, чувства молодого норвежца не остались без ответа, зато конь хирел на глазах. Когда после очередного свидания всадника с возлюбленной лошадь легла на бок и, несмотря на все уговоры подняться, лишь обреченно закрыла глаза, терпение закончилось у Эрика.

– Посмотри, до чего ты довел коня! – обрушился он на сына. – Из-за твоей придури мы останемся без лошади. Когда тебе в следующий раз приспичит поглазеть на свою вертихвостку, отправляйся пешком!

Джон ничего не ответил на упреки Эрика, как-то утром вышел за порог и пропал. Вернулся он через три дня, похудевший, осунувшийся, с сияющими глазами. Едва Джон переступил порог дома, как Эрик набросился на него с кулаками. Дом заходил ходуном, как берлога, в которой внезапно проснулись два огромных медведя: Джон не уступал отцу ни ростом, ни силой. Привлеченные шумом друзья Джона столпились у ограды и, потешаясь, слушали перебранку отца с сыном.

– Ты запретил брать коня, дороги размыло дождями, вот я и не смог быстро добраться до дома! – басил Джон.

– Я не коня тебе брать запрещал, а бегать к твоей пичужке! – раздавался ответный рев Эрика. – Я подыскал тебе отличную невесту нашей доброй норвежской крови, сговорился с ее родителями, а ты собираешься опозорить меня?

– Можешь сам на ней жениться, – предложил Джон и заревел громче Эрика: – Отец, не давай воли рукам! Я ведь могу тебя покалечить ненароком при всем уважении к тебе!

В результате победа осталась за Джоном. На следующий день, во весь голос кляня упрямого сына, Эрик запряг коня в повозку и отправился в Мэнсфилд знакомиться с будущей невесткой. Вернулся он, неожиданно очень довольный сватовством: ему оказали хороший прием, с должным почтением отнеслись к древнему роду викингов, которым Эрик безмерно гордился, и назначили за невестой хорошее приданое. Избранница Джона была из семьи зажиточного суконщика, которому было ничего не жаль для единственной и горячо любимой дочери. Джона родители невесты уже одобрили, оценив упорство и мощь, с которыми он добивался руки и сердца их дочери.

Венчание состоялось в Мэнсфилде, после чего молодые супруги должны были приехать в Локсли, где для них готовили праздничный стол. Все с нетерпением ожидали новобрачных, сгорая от желания скорее увидеть красавицу, которой удалось свести с ума Джона, едва ли не с младенчества отличавшегося редкой рассудительностью.

Когда на дороге показалась украшенная цветами и яркими лентами повозка, в ней не заметили никого, кроме Эрика и Джона.

– Неужели наш норвежец в последний момент образумился и сбежал из-под венца? – удивленно хмыкнул Алан.

Повозка остановилась, и, выбравшись из-за спины Джона, на землю спрыгнула девушка, вид которой потряс друзей новоиспеченного супруга.

– Действительно пичужка! – весело присвистнул Робин, разглядывая избранницу Джона.

Они ожидали, что молодая жена окажется рослой, белокурой и голубоглазой, не уступающей мужу крепким сложением, словом, настоящей норвежской принцессой. Жена Джона была хрупкой, едва доставала макушкой до плеча мужа. Нежное личико в форме сердечка обрамляли толстые жгуты темно-каштановых кос. Но огромные сияющие агатовые глаза всех покорили мгновенно, заставив улыбаться в ответ новобрачной. Довольный Джон обнял жену и подвел к друзьям, первым делом представив ее Робину.

– Моя Кэтрин! Я уж сказал ей, кто ты на самом деле, – смущенно ухмыльнулся он и, поймав негодующий взгляд Вилла, поспешил горячо заверить обоих братьев: – Кэтти дала мне слово, что никому не выдаст тайну Робина!

– Слово женщины! – фыркнул Вилл, пренебрежительно покачав головой. – А словом сороки ты не успел заручиться?

Кэтрин, присевшая перед Робином в чинном реверансе, тут же обернулась к Виллу. Готовый отразить какую-нибудь колкость, тот был немало обескуражен, когда она, сияя, как солнышко, расцеловала его в обе щеки. Заметив, как смешался всегда ироничный Вилл, Джон разухался смехом довольного филина.

– Сколько же вам лет, прекрасная леди? – спросил Робин, не в силах перестать улыбаться, глядя на Кэтрин.

– Минуло четырнадцать месяц назад, – радостно сообщила она. – Только не обращайтесь ко мне так церемонно, ваша светлость! Я из простой семьи и никакая не леди. Вы обяжете меня, называя просто по имени.

– Тогда и вы окажите мне такую же милость: забудьте о «моей светлости»! – рассмеялся Робин.

Маленькая, живая Кэтрин за считаные дни покорила селение. Казалось, что она родилась в Локсли: настолько прониклись к ней сердечным теплом все жители от мала до велика. Едва она переступала порог дома Вилла, как малыш Дэнис тут же просился к ней на руки. Клэренс, очень осторожная к новым людям, не отходила от нее ни на шаг, когда Кэтрин забегала поболтать с Эллен. Эрик ворчал, что с женитьбой сына дом превратился в постоялый двор, где с утра до вечера снует детвора и со всего селения собираются женщины пошептаться с Кэтрин. То, что Кэтрин сдружилась с Элизабет и Эллен, никого не удивило, но завязавшаяся у нее дружба с Мартиной стала неожиданностью для Локсли.

Мартину редко кто навещал, да и сама она не стремилась ни с кем водить дружбу. Казалось, ей вполне довольно общества мужа и матери, забот по дому и огороду, потом прибавилось и ожидание ребенка. Кэтрин, приехав на мельницу в первый раз вместе с Джоном, пока муж был занят разговором с Мартином в ожидании помола зерна, успела свести знакомство с Мартиной и стала заглядывать к ней. Исходившие от Кэтрин тепло и свет согрели Мартину, и она сама уже ждала новую подругу в гости с тайным нетерпением. Они проводили время за шитьем или вязаньем, и Кэтрин болтала без умолку, развлекая подругу новостями.

– Удивительно, Кэтти, как это все у тебя получаются добрыми да хорошими? – однажды заметила Мартина. – Ты только что рассказала, как Вилл, считай, выставил тебя за порог, вернувшись домой и найдя тебя в гостях у Элизабет. Я бы обиделась, а тебе смешно! Неужели тебя не задела его грубость и ты считаешь и Вилла хорошим?

– Вилл очень хороший! – едва ли не с нежностью в голосе ответила Кэтрин. – И он вовсе не был груб. А выпроводил он меня так забавно, что я не могла не смеяться. Он всегда так делает – не хочет ни с кем делиться вниманием Лиз, когда сам дома.

– Мартин же не ведет себя так, когда ты приходишь к нам, – возразила Мартина.

– Может, и вел бы, если бы не боялся тебя огорчить, – ответила Кэтрин.

– Получается, Вилла чувства Элизабет не волнуют ни капли! И что хорошего ты находишь в его бесцеремонности?

Кэтрин улыбнулась и ловко перевела разговор на другую тему. Она могла бы сказать, что Вилл в отличие от Мартина уверен в чувствах жены. Мартин же до сих пор не мог понять, чем заслужил свое счастье, и пусть Мартина уже носила под сердцем дитя, все равно не знал, как к нему относится жена. Он радовался каждой ее улыбке и не стал бы рисковать благосклонностью Мартины, предъявляя претензии на полное внимание, что мог себе позволить Вилл.

Никто бы не подумал, что Кэтрин при всем своем легком нраве обладает и твердой волей, и решительностью, которую было трудно предположить в хрупкой и юной женщине. Первыми ее характер испытали на себе муж и свекор. Жена Эрика и мать Джона Сигню умерла десять лет назад, и отец с сыном привыкли к холостяцкому укладу. Порядок в доме они наводили по своему мужскому разумению, что, по мнению Кэтрин, означало: никогда.

На следующее утро после свадьбы Джона и Кэтрин селение было разбужено громогласным ревом Эрика:

– Женщина, не твоего ума дело, где я держу инструмент, нужный мне и в доме, и в кузнице!