Свет мой. Том 3

Она повела головой:

– Да, солнышко опять нам светит.

Сейчас при дневном свете он разглядел ее внимательней и увидел, насколько она хороша, мила, молода и что-то похожее в ней было с той, которую он знал несколько лет назад, но так и не успел поговорить с ней, как хотел.

– Я родился… – Он даже взял ее за руку. И вдруг почти вскрикнул с недоумением: – Послушай, а какой нынче день?

– Как какой? Обычный…

– Нет, число. – У него изменился голос.

– Какое? Двадцать второе августа… А что? – поинтересовалась она.

– Да у меня сегодня ведь день рождения! Вот что! Ну дурак! Счастливо тебе! – И он стал догонять своих ребят.

И так он с нею разошелся.

Это событие впоследствии всегда волновало Махалова, как нечто чистое, возвышенное, к чему он прикоснулся в своей юности, и осталось у него чудное воспоминание об этой молодой женщине. Как молитва.

IX

Позже попросту и Генка Ивашев, молоденький фронтовик однорукий, поведал ему и Антону Кашину, ставшими его друзьями, о своем участии в сражениях под родным Ленинградом. Они упросили его об этом, компанействуя с ним за столом; о чем они, к стыду своему, ничего толком еще не знали.

– У-у, гады настырные! – тотчас же возроптал он. – Зайка, они интервью у меня берут! Ты, Зайка, только дай мне папироску, – попросил он у жены, курящей особы. – Я-то все равно не закурю… Обещаю… Лишь подержу сигарету в зубах: бывалость изображу…

– Ты, Генка, просто расскажи нам – хотим знать – о твоей юношеской одиссеи военной, – сказал Махалов. И Антон послушает, что-нибудь запишет, коли хочет все узнать.

– Ну, лихо начало… – сказал Ивашев. – Валяйте…

– А недавно Иван Адамов, армейский связист, рассказал нам о том, как он на фронте под Ленинградом обеспечивал связь.

– Вы, други, и его уже достали? Ну, компашка заядлая!..

– Есть лишь взаимный интерес к истории. У нас она сходная все-таки.

– Салаги, таки жизнь происходит следующим – вам отчасти знакомым – но непонятным образом. Все проще простого, старина.

– Ты попал в армию в сорок первом году, хотя был помоложе меня?

– Нет. Мой братишка был призван в начале… Сорок первый год…

– Он, что, был старше тебя? – уточнил Махалов.

– Да, он попал из Астрахани. В ноябре сорок первого. Он как раз оказался в Ленинграде. Не навру никак. Тогда был, помню, первый снег. Побелели улицы.

– Ну, дальше.

– Я работал на заводе. Это – в переулке Фокина.

– Там раньше был военкомат?

– Не наблюдал, однако. Почему я там, старина, очутился – на этом заводишке? Между прочим, старина, там делали мины и снаряды. Я чему удивляюсь: эти дурачки почему-то бомбили мост, а бомбы попадали в этот берег.

Между прочим тут я за прогул получил первый выговор. Вот запомнилось что.

– Похожее было и у нас, – сказал Махалов.

– Буквально в начале декабря сорок первого света на Петроградской стороне не было, ты, наверное, знаешь. Нет, пардон, был. Что-то ползало по Кировскому проспекту. В декабре же на Ленфронте застрял наш знаменитый кавалеристский корпус. Чем-то нужно было кормить лошадей. Прорву их. И бросили населению клич: нужен срочно фураж! Нас, мальчишескую мелюзгу, послали под Ленинград на торфоразработки. Мы торф мололи и делали на дуранде комбикорм. Тогда-то я увидел наглядно, что блокадные люди рядом уже начинают умирать.

Оттуда, мы с торфоразработок, когда нас отпустили, вышли к Новой Деревне.

– В Новой Деревне базировались наши тяжелые бомбардировщики, которые бомбили Берлин, – знающе вставил Костя.

– Тогда, в сорок первом я еще ходил на кинокартину – не помню какую, – сказал Костя мрачно.

– Наверное, «Свинарка и пастух». Еще все смеялись на ней…

– Да, ходил в семь тридцать, когда немцы начали бомбить. Так вот, понимаешь, я вышел в Новой Деревне влево на Строгов мост. Споткнулся – и упал до того был слаб. Кто-то близко от меня шел. И слышу, помню, женский голос:

– Вот мужчина умер. – Спокойный голос был.

Думаю: «ничего себе! Уже мужчиной стал!» Все-таки поднялся. Сумел. Пошел по Кировскому. Дома, окна забиты фанерой. Мать тут потеряла продовольственные карточки…

Так вот скажу, ребята: отец наш умер двадцать пятого января сорок второго. У нас – мамы и меня – с ним были странные отношения. Он пил по-черному. Как его в тридцать седьмом не замели, не знаю. Ведь он пришел тогда в райком партии и спокойно положил партбилет на стол, и все.

А встал я на ноги лишь третьего мая, помню.

– Что ж ты ел?

– Не знаю. Но я чудом встал. Первым делом на работу пришел.

– Тогда тебе было шестнадцать – семнадцать?

– Нет, восемнадцать. Я, значит, выбрел помаленьку к Савушке – саду Дзержинского. Затем побрел к стадиону. И здесь встретил Юрку Строгова – он уже в сорок первом вернулся с фронта инвалидом. И вот на этот завод, знакомый Юрке, я загудел в качестве слесаря – водопроводчика, да.

– Черт, возьми! – неподдельно воскликнула тут с некоторым возмущением Зоя. – А у нас в доме некому починить краны…

– Ну, голубушка, какой я теперь слесарь-токарь! – возразил только Ивашев. – Не суди!

Месяца три я там прокрутился – тут-то мы очухались немножко, но наступил такой период, когда женщины стали чувствовать себя хуже, чем мужчины. Это лето сорок второго года. И вдруг приходит мне повестка. Меня, наконец, призвали. Казармы наши были на проспекте Карла Маркса. А отправили нас, ребятишек, большой группой на Военно-Морской музей. Каждый день там проходила муштра нас. Нас обтесывали. Мы ходили ежедневно на Охту. И там мне выдавали пулемет, и вот под песню «Плыли три дощечки…» мы вышагивали строем доходяг туда-сюда. Многие километры. Прошло три месяца. Я начал уже двигать сносно ногами. По команде. И тут такая вышла хохма: нас выстраивают на плацу, возглашают: «Кто может общаться с лошадьми? Выйти из строя!» Я сделал два шага вперед, вышел из строя. Сам не знаю, почему. Буквально через десять дней я был уже в самом корпусе у знаменитого Доватора. Как и другие ребята-храбрецы. Был октябрь сорок второго. Юго-западный фронт. Ростов.

– Ничего себе! Как ты попал туда?

– Во-первых, дорожка из Питера уже была открыта. Мимо Мги. Москва-Бутырская. Ночью прорывались под бомбежкой, под обстрелом. В одном километре от полотна дороги немцы сидели. Ты из теплушки видел что-нибудь? Первые наши прошли, но забыли в тылу одну армию немецкую (33 тысячи человек). Под Красным селом. Когда наши отрапортовали, что взяли Красное село, так вот эти немцы попытались взять эти пушки и палить в спину нам. Как я выбрался здесь – ума не приложу.

Каждый взвод имел 8 станковых и 4 ручных пулеметов. Взвод противотанковых ружей. Каждая рота имела батарею. И минометный взвод – и все это на плечах бойцов. Так называемые батальоны прорыва.

– Ты знаешь, что такое станковый пулемет?