Свет мой. Том 2

– Служат дьяволу за гривенник. Нет ни стыда, ни совести. Порази их гром небесный! Гром великий, порази!

– Ты запомни только, Аннушка, что даже и после будут твои детки еще пасынками через это все, как сейчас ни ползи тут на корточках, сбивая в кровь коленки; гладенькие, чистенькие люди, те, кто ни столечки похожего не испытали в своей жизни, не горели в огне и не тонули в воде, ужо приклеют, приклеют, как пить дать, навечно, и тебе с детьми позорное клеймо: «Были-то в фашистской оккупации – не какой-нибудь еще…» Как-никак, голубушка, такое было, не ершись. И в этом для них будет заключаться что-то нехорошее, сомнительное чем-то… Так что твои стойкие гражданские труды почти не зачтутся… Возразить Анна хотела: дети-то ее совсем еще клопы – разве можно их судить с такою легкостью и недоверчивостью. Полстраны, считай, так бедствует…

Но голос прорицательский, уже откатываясь, затухая, добубнил издалека:

– Потом еще ловкачи и подвиги себе пропишут. Так-то!

«Пускай, пускай себе тешатся, играются, если им вознравится особенно, – думала, еще бежала Анна безоглядно в окружавшем ее тарараме. – Удел наш теперь – бояться подневолья, сердцем трепыхаться, не до подвигов черед. Мы-то не герои, нет; на геройство и не заримся никак.»

IX

Однако оранжевые всплески вновь затмили все в глазах у Анны. Щадя глаза, она отвернулась и… проснулась вмиг, одновременно обрадованная от того, что это сон так испугал, все перевернул – ничего такого быть-то не могло никак, и оглушенная тотчас происходящим за окном. Действительным. Что могло пугать всерьез, не понарошке.

В ушах зазвенело, а она еще додумывала: «Почему ж так получается, что злая сила везде пересиливает? Или потому, что плохие люди не гнушаются никакими средствами борьбы для достижения своего благополучия и благоденствия?»

Она вскочила, всполошенная, почти одновременно с Дуней; она засуетилась, причитая что-то и давай всех тормошить-будить. Что не сразу удавалось: только разоспались все – ходики показывали лишь двенадцатый час ночи.

Взбулгатились все. Из-за огненной иллюминации и поднимавшегося треска.

Первоначально, вскочив и еще не разобравшись, Дуня не поверила глазам своим:

– Что, может, это машину разогревают немцы?

А какое!

– Скажешь! Разогрели-запалили… Господи, ты отнеси! Что теперь?

В боковое-то окно, со стороны крыльца, уж пышало, отогревая, расходившееся ослепительно-красное пламя от соседней избы, почти вплотную, за проулком; уж вокруг набекренившейся кирпичной трубы, на дранковой крыше, плясал огонь языкастый. Сотрясая землю, с лязганьем и скрежетом дрызгались-мотались взад-вперед, что обезумевшие или ослепшие, заброненные немецкие танкетки; а из тьмы гуськом валились отходившие пешие войска, точно адовы видения, и пляшущие красноватые отблески пожарища, освещая для них растолоченно-тяжелейшую дорогу, выхватывали все новые и новые солдатские остроскулые, безучастно-напряженные лица. Уже сильней потрескивало там, в жаре, дерево и лопавшиеся стекла; разлетаясь, искры сыпались кругом; падали горящие куски, ошметки, бревна, выгоравшие из стыков, пазов, звеньев и, раскатываясь, растапливали жаром снег. Еще ладно, что порывистый ветер задувал не вдоль деревни – поперек ее, на огороды, – в западном направлении: это уменьшало опасность мгновенного переноса и распространения огня на другие избы.

Но эта, такая ж, что и горевшая, бревенчатая изба, укрывшая выселенцев, все-таки могла каждую минуту, накалившись от близкого пламени, вспыхнуть запросто. Поэтому все беглецы, повскакав живехонько на ноги, обувшись и похватав ребят, узлы и также санки, и наскакивая на раскиданные предметы, вытащились сперва во двор, а через него – и в огород, заслоненный от улицы (от лишнего, стало быть, взгляда чужих солдат) кустами вишенника и крыжовника. И там, позади обширного двора, засели на огородных грядках с торчавшими из-под осунувшегося наста капустными кочерыжками, и сидели на чем-нибудь, дрожа и ежась от ночного холода и пугаясь, пережидая резвый огонь, губивший ни за что ни про что невинную мирную избу.

Ветер до костей пронизывал. Отрываясь, лепил и колол в лицо снежок.

Да еще внезапно вступила в дело советская артиллерия, может, лишь пушки две или три – для острастки: стала бить откуда-то совсем поблизости, отсюда в километрах трех всего, не дальше, как к неописуемой радости (фронт приблизился намного), все уже по опыту знали, чувствовали, и здесь также, совсем рядом, справа, сзади, и на грядках, что было некстати (зацепить могло), с хлестким звоном, оглушающе-раскатисто рвались снаряды, звенели осколки, комья взметанной земли. Били-то, наверное, по костру избному…

От страха и стужи клацая зубами, Анна сидела на узлах с притулившейся к ней Верой, подобно какой большой белой птице на крутой волне, на которой ту трепало, лицом к наветрию, стуже, чтобы, верно, яростный бездушный ветер не заторопил и не повредил прижатые к ее телу легкие перышки и тем не сгубил ее окончательно, и охрипло-простуженно переговаривалась с другими женщинами:

– Видно, как веревочку ни вей, все равно будет конец. Немец-то как черт от ладана бежит.

– Окончательно, знать, лыжи навострил. Задал лататы.

– Как бернушки-то трещат… Чисто порох. Они ведь могли б и нас сжечь живьем, – ошибись избой… Не поперхнулись бы…

– Сохрани, господь, и помилуй!

– И откуда у них мания такая – все пожечь?

Порою ж мерещилось еще Анне: что сидит-трясется она, маленькая, на родительском огороде, среди кустов, – и здесь, на задворках, рос дубок, так же, как и за ее родительским домом.

X

Изба жарко, с треском полыхала. Только неуседливые ребятишки, кто побольше – Антон, Саша и Гриша – подступали к ней поближе с надворья, т.е. с невидимой стороны, и грелись. И еще погреться звали остальных. Безумные!

Ночью что ж можно увидеть в большом беснующемся пламени? Но, очевидно, тут до этого помещался продовольственный немецкий склад (не комендатура), который частично не был вывезен и поэтому и был подожжен: на задворках горели, было видно, два дощатых ящика с лимонами, – их несколько штук, желтокожих, обугленных, впитавших едучий дым, смельчаки удачно подцепили проволокой и выкатили оттуда, из полымя. Добром попользовались, стало быть.

Однако из целого клубка горящие бревна, сваливаясь и разваливаясь, недопустимо близко подкатывались в проулке к стенам и особенно крыльцу избы, в которой беглецы нелегально, скрытно ночевали и пересиживали день вчерашний, вследствие чего уже ребятишки для того, чтобы не дать теперь пожару перекинуться также и сюда и начать по-новому щепать, почти в открытую стали зачерпывать подобранными немецкими консервными банками (вот как даже пригодились) воду из образовавшихся от пекла луж и заливали, гася, эти большущие опасные головни или же оттаскивали или откатывали их обратно, – все, как и должно-то быть и чему их всегда учили.

На ослушников бранились старшие – ведь они совались мало того, что в самое пекло, но и еще на глаза фашистам и еще (поразительно) притушивали пожар, когда те специально подожгли постройку.

– Вы хотите, чтобы всех нас расстреляли, что ли? Отойдите прочь! Поглядите, сколько их наперло, этих паразитов: все идут… из тьмы…

Все реже советская батарея обстреливала это место.

Пеше пошли опять эти серо-черные ночные призраки. Устало-измотанные фронтовики, почти не задерживая монотонный шаг, снимали тут с плеч своих прекрасно сработанные ранцы с шафрановым верблюжьим мехом сверху, вытаскивали из них носильные вещи – излишнюю в походе тяжесть – и швыряли в пламень, швыряли санки, шинели. Избавлялись.

Итак, горела-догорала, что свечка, русская крестьянская изба, срубленная плотниками, мужиками, и дававшая покой и приют хозяевам и детям их; горели лимоны, выращенные, вероятно, в Италии чьими-то мозолистыми крестьянскими руками; горело тянувшее плечи солдат солдатское белье, сотканное, сшитое чьими-то рабочими руками в Германии.

Мерзкая война пожирала все. Перевертывала интересы. Немецкие фашисты использовали для себя награбленное добро и сырье, труд тысяч и тысяч советских людей – не платили за это, не кормили и не одевали не месяц и не два (думай сам, как тебе прожить) и пользовались еще теплом чужих домов, а теперь, убираясь восвояси, разрушали и сжигали все, самоутешаясь, как один из них, ораторствовавший еще около пожарища солдат, который тоже мимо него проходил и что-то с себя тоже в огонь бросил:

– Ost und West, dawe in das Best. – Восток ли, Запад ли, а дома лучше.

Только зрителей возле него было мало. Почти никаких. Они, немцы, разогнали, распугали всех.

Еще наэкзальтированный, видно, пустобрехим звоном нацистской пропаганды, зачумленный этот моложавый солдат тоже, значит, опростал над истребительным огнем свой ранец от чего-то носимого, приобретенного, скорей всего, силой оружия, не без облегчения избавляясь от чего-то уже лишнего, на его теперешний взгляд. И тогда-то сказал это самое о собственном доме, словно так признавшись в своей слабости наоборот, но никоим образом не оправдываясь перед странно возникшим здесь русским мальцом Антоном, серьезно глядевшим на них и судившим их, чавкающих в снежно-грязном месиве, – свидетелем их позора. Немец даже подмигнул снисходительно-приятельски Антону – не как немецкий солдат, которого надо бояться. Кошка-то – мышке… Ничего себе!

А Антон в каком-то наитии стоял, как встал с консервной банкой в руке, уж не слыша, что его узывала мать, близ пылавшего еще пепелища чьего-то крова, вблизи от удиравших гренадеров, и думал о чем-то важном, значимом, бывшем выше всего, всех других соображений. Не то, что они, местные мальчишки, настолько вдруг осмелели или расхрабрились – это было у них в крови с самого начала, все им было как-то нипочем. Может, потому лишь, что были они еще все-таки детьми наивными, наученными уже, правда, тоже горьким опытом в немалой степени.

Невероятно, казалось, но после всего, что было и он видел, Антон не только не испытывал чувства какого-либо замешательства перед ними, немцами, перед газующей лавиной их, но и не испытывал также чувства острой поголовной ненависти к ним, как будто они роились теперь на виду у него в совершенно иной, нежели жил он, плоскости и по совершенно иным законам; он смотрел сейчас на них, солдат, как на кучу муравейника, в котором протрубили тревогу. Безразличны для него были даже страхи, важно то, что что-то делалось для того, чтобы наконец бесповоротно изменилось все. Так, наверное, летит-взмывает яркокрылая бабочка по весне и не думает ни о каких последствиях.

Однако Анна, одергивая ребятишек, не перестрожала и теперь. Нисколько. Так как немецкие два ефрейтора сами строго, но беззлобно (даже) отогнали ребятишек прочь, словно в слабости душевной не позволив им играть в столь занятные ребячьи игры в непосредственной близости от отступающих. Неровен час. Причем великодушно успокоили: нет, не сгорит ваш дом – огонь уж не достанет до него.

Прогнанные к своему неудовольствию ребята пробрели опять на огороды – к своим. И ругалась на них Анна:

– Ну, что было вам говорено! Достукались! У-у, баловни и неслухи! Нет уема… Разве можно этак? Сунулись туда, в пекло самое…

Все уж дотлевало. Поиссяк поток отходивших солдат неприятельских. И тогда продрогшие на сквозных задворках, наглотавшиеся гари, беженцы, счастливо забились вновь в «свою» избу, которая их крепко выручала тут (совсем неважно было, старостиной или чьей другой она была), – досыпать в ней легли по-прежнему, хорошо ли, плохо ли. Проходя мимо свежего, сейчасного пожарища, Анна, словно над могилою – еще одной – перекрестилась с чувством. А уже в избе сказала:

– Я-то вот о чем подумала. Та империалистическая война от границы до нас не дошла. Мы не пострадали так. Только беженцы у нас были. Понаехадчи. Из западных областей. В эту же вторую войну нас всех зацепило страшно. Так если третья потом будет – ничегошеньки уж, верно, не останется – ни людья, ни жизни никакой: все и всех положит-пощипает.

Вот когда она сказала это!

– Что тебя сейчас волнует? – недоверчиво, будто бы с прохладцею, проговорил Антон. – Еще нынче нужно нам как-то уцелеть.

– Уцелеем, коль старушка присказала мне, – уверенно сказала Анна.

– Присказать можно всего. Язык без костей. Намелет.

– Ай, это тоже уметь нужно. Не каждому такое-то умение дано.