Свет мой. Том 2

– Ну, я думаю, всякий может натабличить всякое – держись…

– Нет, сынок, мне так предсказывается что-то…

Все легли, но не ложилась Анна и Большая Марья, Устинья Любезная тоже – после случившегося спать они уже не могли; посиживали они возле окон и так послеживали сквозь слипавшиеся, однако, глаза за состоянием всего на улице, где еще по-сумасшедшему мотались туда-сюда немецкие танкетки. Было страшновато. Какой-то еще будет эта ночь?

Профессионально подготовленные убийцы и погромщики, отходя на запад в темную ночь, очевидно, думали: война спишет все, совесть у них не затронется никак. Они не ответственны ни за что.

А еще ведь взыщется со всех людей, за все – с нас за внуков и с внуков за нас. Иначе не может быть. Идет такой круговорот во вселенной времени.

XI

Едва лишь обозначилась заря, как Анна подняла всех, торопя:

– Дети, просыпайтесь; сердце мне теперь подсказывает, что пора нам домой идти. Собирайтесь-ка скорей! Одевайтесь! Обувайтесь!

Уж становилось дело к спеху.

Печь уже не затопили нынче, не нагрели даже кипяточку – что позря рассаживаться, водой опузыниваться, терять время драгоценное, минуты… Малость пожевали кой-чего, да и будет – быстро приготовились к уходу, выволоклись вон с санками, гружеными; не веря в такую обманчивую утреннюю тишину (ветер тоже стих), с опаской выглянули из-за угла избы, на дорогу, по всем сторонам смотрели. И подозрительного ничего не обнаружили покамест.

– Почему-то утло у нас всегда такое колоткое, утло и вечер еще, а день – самый длинный, что ни видать, – привздохнувши, рассудительно заметила с санок Танечка, чем немного насмешила напоследок всех.

– Какая ж ты смешная! – сказал ей Славик – с других санок. – Мы опять пойдем домик наш искать. Потилялся. Вот.

Вера козочкой прыгала возле:

– Это мышки серенькие, мы пойдем, а вы поедете.

– Не пливязанные?

– Хватит вам, галчата, пустозвенькать! – спеша, проговорила озабоченная Анна. – Еще не на пир собрались, чай.

– Не пливязанные, мамочка, поедем?

– Не привязанные.

– Что, уже пасли?

– Пошли, пошли…

В воздухе тянуло, несмотря на легкий морозец, самой настоящей весной. Пошли все цугом, санки за собой волоча, ног не чуя, к железной дороге, которую предстояло перейти. Сознание того, что через несколько, быть может, часов окончатся все их дорожные мучения, да свежесть мартовского утра, обдававшего легкие прозрачным холодком и прибавлявшего свет окрест, и сказочно и гулко похрустывавший под ногами и санками наледенелый пластинками и обкатышками снег, и наледи, и зеленовато-серые заполированные кромки и прожилки-продавленности от колес – выселили и подбадривали всех. Казалось, даже Саша забыл о больных ногах: шел нормально вроде бы. И как бы в каком-то забытьи, оглядываясь, беглецы миновали последние избы Панино. С говорком взволнованным – оттого, что была такая красота, что надо: ни одного-то немца нигде не было видно; запыхиваясь, подговаривали: ну и чудно, чудно, только бы не сглазить. Главное, только б одолеет вот так без них все безлесное пространство – чтоб они не захватили, не попасться им на глаза.

И Анна (или кто-нибудь еще) приструнивала, напоминая:

– Эй, потише вы… Не галдите очень – слышно! Ведь понизу разносится…

Так благополучно перешли уже и переезд станции Рождествено. А за ним повернули влево, вдоль хорошо закрывавшей (с посадками) насыпи железной дороги, которой и решили держаться отсюда, а не идти по большаку, на деревни (опять избрали окольный путь, с тем, чтобы не нарваться больше на фашистов): почти здесь же начинался средней величины лесной Заказник, в котором были потайные тропки и противоположный край которого выходил как раз почти к Ромашино. Однако испытания еще не кончились. Именно на съезде, хрустнув, сломались Дунины санки. Славик кувыркнулся в снег. Вместе с узелками. При этом он даже не заплакал – ничего, а как будто тоже прекрасно понимая, что сейчас капризами ничему не поможешь, засмеялся чуть тому, как он полетел; а потом глядел на всех пытливо-озабоченно, по-взрослому.

У санок отвалилась полозьина – снова не приладишь наскоро. Притом – голыми руками. Не привяжешь бечевкой. Но и с этой незадачкой справились: подсадили Славку на санки Кашиных, к Тане, и Дунины вещички покидали сверху. А сломанные санки бросили. Потянулись снова полуцелиной, вдоль прерывной елочной полосы посадочной, – по натоптанным следам занесенным да нетронутым пролеском с проталинами.

Поторапливались.

День молочно-серебристый был, струился воздух; снег крошился под ногами, сыпался, подзвинькивал. Все сильней, неудержимей, радостней звали уже чувствуемые всеми неповторимые запахи родного очага, насыщенные запахом молока; столь неповторимо знакомые с детства их потоки желанно неслись навстречу шедшим, окружали весело, вели, шутя удесятеряли силы. Ничего, что кто-то спотыкался, или оступался, падал на ходу: дошагать осталось много меньше пройденного.

В Алешеве, последней на их пути деревне, отстоявшей отсюда, от железнодорожной линии, менее, чем в версте, никакого люда и движения не наблюдалось тоже; невдали от нее, на немецких могилах, безгласно-покорно торчали тысячи, тысячи березовых крестов, а на самой околице бесформенно сгрудилась какая-то разбитая, вероятно, вражеская техника, уже отвоевавшаяся.

Но вот внезапно, только к середине Алешево обошли, выкинулась из-за изб приглушенная расстоянием пулеметная очередь, еще, и над головами шедших в полный рост и ничего не подозревавших людей цвикнули пули. Невысоко они веером рассыпались. Звук это показывал. Могли зацепить. Такое было впечатление. Да сначала-то никто и сообразить не мог, что это фашисты повели прицельную стрельбу именно по ним, растянувшимся длинной цепочкой; а потом опомнились все – и в ответ уже смешным образом, но вовсе не испуганно, как скорей всего должно бы, кажется, быть, засуетились, поджимая друг друга.

Антон впереди всех волок вместе с Сашей, тетей Дуней и Наташей санки. Он с необычайной веселостью, всколыхнувшейся в нем от того, что, видно, неспроста сейчас головорезы эти палили в них, что достать пулей издалека сложней и что, главное, можно сейчас будет запросто скрыться здесь, в Заказнике, – он, повернувшись к задним, еще крикнул запальчиво:

– Эй, вы головы-то хотя попригните, странники! Слышите?.. Тетя Марья, вы пригнитесь больше, а то вас зацепит уж…

– Что, сынок, сказал? Не расслышала… Тетеря…

– Пригибайтесь, говорю! Слышите: над нами пульки свищут?!

– Да, а почему и что – я не могу понять. Не взыщи.

– И все, запотешавшись над Марьиной растерянностью неуклюжей, еще веселей в пригибку пустились поскорей вперед, под уклон: до спасительного леска было рукой подать. Там ложбинка начиналась – все прикроет их; там ищи-свищи, пали вслепую…

Тем не менее, посвистыванье пуль явно участилось и усилилось, а участок этот был еще открытый; это вынудило всех залечь (для пущей безопасности) и ползти в снегу ползком, протаскивая санки с малыми, – с все тем же непонятно шалым настроением, какое беспричинно, казалось, обуяло ребят. На них-то глядючи и другие все смеялись. Смеялись, дело делая, подвигаясь полегоньку.

– Лево руля, – покрикивал и Саша позади ползущим, поднимая голову. – Рулите сюда, за нами! Давайте в ельничек!

В поисках спасения, маскируясь для того, чтобы возможно поживее скрыться, незамеченно удрать из такой опасной, оказалось, зоны, даже заползли за подходящие для этого темно-густые и принизистые посадки ели. Сколько-то еще за ними проползли. А где перебежали тоже, как могли. Когда злосчастная заминка приключилась – стали вынужденно – оттого, что вдруг, лопнув, отскочила на мужицком Сашином валенке пришитая подметка: сразу же наполовину оторвалась спереди, так, что уж ножонка вывалилась в эту дырку – почти вся. Не пойдешь так, не поскачешь.

Вот не говори! Там, где тонко очень, так, как правило, и рвется. Не спросясь. Не спрашивая уж на то разрешения особого. Хорошо еще – нашлась тут какая-то подручная веревочка: наспех ею заболтали-прихватили валенок, только б не задерживаться более здесь.

Уж не помнили затем, как все съехали – не съехали, скатились или сползли в широкий овраг с защитительным от преследующих пуль склоном; встали опять в рост, распрямились с облегчением на сердце: дальше уже были в несомненной безопасности от пулеметного обстрела, свалившегося так на голову. Отчего чумазая Наташа (она все подмазывалась сажей, чтобы выглядеть лицом уродливой и старше), притом вывоженная сейчас также, что и все, в снегу, заблистав на всех сочночерными глазами (совсем уже выросла), с саночной веревкой, крепко вжатой в синих варежках, даже неожиданно воспела то, что само собою, видно, прорвалось у ней наружу – выплеснулось, – из любимой доброй песни ее веселой молодости:

– И останутся как в сказке, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни. – Будто бы в зовущую трубу протрубила победительно. Но не рано ли?

А негодники-мальчишки, отряхиваясь, что щенки, и надрывая пустые животы, до попискивания заходились в смехе сызнова; было им никак-никак не просмеяться при одном лишь воспоминании о том, до чего ж нелепо только что женщины пластались наземь и, скорей работая вовсю локтями и коленками, петляли очень прытко, хитроумно.

– Ну, умора с вами, право! Ой! Как все вы молниеносно брыкнулись с катушек и стали кто куда наяривать себе – падать, когда мы только крикнули: «Ложись! Ложись!» Что, испугались сильно, а?

– Разве нет? – смеясь и отдуваясь, сказала полноватая добрая Авдотья. – Душа сразу ушла в пятки, коли так вскомандовали-взбаламутили нас. И мы подчинились вот…

XII

– Видать, это по привычке бабьей, – словно оправдывалась за всех Анна, чуть передохнув. – Думали, я-то думала, с перепугу, сейчас шарахнет бомбами… Господи, спаси!.. Голова у нас уже все на эти-то думки нацелена – помнить постоянно. Сколько уже бегаешь, прячешься, спасаешься! Не счесть! Целая история неписаная. Если б только записать ее, – никто б не поверил, знать. На что силушки не безмерные, да ум расходовали люди…

– А тут большого, светлого ума, – разговорилась Авдотья, – и не надобно, Макаровна. Не тужи. Дурацкое дело-то, сама знаешь, не хитро.

– Известно уж.

– Оттого ведь в мире такие страсти завелись и буйствуют-коробят всех нас.

Дуня тоже отдышалась, мало-мальски почистилась, привела себя в порядок; она тоже улыбалась оттого, что легко еще отделались, видимо.