Моран дивий. Книга вторая. Реноста

– Что же это, Хытря? Коли не гостинец, а? Что же везёт мне батюшка? Шелом кметя да комоня ретивого? Пускай-де никудышний вой из никудышней девки сложит геройски руду голову свою в первом же бою, а не бесчестит род существом своим? – Хытря обнюхала моё лицо, лизнула шершавым языком щёку и забила заячими ногами, требуя спустить на пол.

Мора промолчала.

А я поникла внутренне. Остыл как-то внезапно греющий жар Варуны, отхлынуло волной радостное ликование от встречи с чудесным явлением божественной сути. Поблекли краски. Засерели за окном надвигающиеся сумерки. Ох, Сурожь, помоги мне, бессчастной…

После сытной вечери, прикрыв устье дымогона и оставив рдеть в очаге угли, мы полегли по лавкам, плотно укутавшись в мохнатые шкуры – холодно жить без печки-государыни, дом без неё – не дом. А мора – ничего, живёт, не жалуется.

Сон не шёл никак. Я смотрела на перемигивающиеся дивными проблесками угли очага и думала о Миро. Думала, как он красив, и ловок, и силён. Как улыбается мне, когда сталкиваемся внезапно во дворе, или у поварни, или в гриднице…

Пришёл бы он проситься в род, будь я хотя бы вполовину так пригожа как Белава? Нет, пусть даже не так: хотя бы просто бела лицом. Хотя бы вместо ярко-рыжего пуха, который я стягивала в жалкую косицу, голову мою красили блестящим шёлком русые волны. Хотя бы так…

Пришёл бы он тогда? Увлёк бы за собой в Варуновы ночи? Ах, Сурожь… Так легко представить, как подошёл бы ко мне, как подняла бы я на него голубые, будто весенний лёд, или нет – синие, как у Белавы, словно грозовая туча, глаза, а не невнятно-серо-зелёные… Какие навки плеснули этого несуразного цвета в мои бедные очи?!..

Хытря, посунувшаяся было ко мне под бок, замерла, навострив уши и напряжённо вглядываясь в тёмный паутинный угол. Перепрыгнула на стол и уселась там, обернув лапы пушистым хвостом и не сводя расширенных зрачков с чего-то для меня невидимого.

– Что там, Хытря? – прошептала я, приподнимаясь на локте.

– Меу, – ответила кошка, бросив на меня быстрый взгляд, затырчала громко и решительно.

– Бабушка, – позвала я, чувствуя как окутывает меня паутина жути, косматая и липкая, такая же, как в страшном углу затерянной посреди Морана одинокой истопки. – Бабушка Вежица!

– Ну чего тебе, морока? – груда шкур у противоположной стены зашевелилась, явив встрёпанные седые космы и крючковатый нос. Чёрные зрачки моры посвёркивали в неверном свете тлеющего очага праведным негодованием.

– Кошка беспокоится. Она что-то видит там, в углу…

Вежица сердито уставилась на кошку, потом на колышащуюся паутину в углу.

– И что? Кошки часто «что-то» видят. Разве ты не знаешь? Посмотри: она спокойна – уши не прижимает, не шипит, наоборот – мурчит. Значит, нет для нас опасности от того, кого она видит. Спи спокойно.

– От того, кого..? – в ужасе повторила я.

Вежица снова завозилась под шкурами, отворачиваясь к стене. Я уставилась на Хытрю. Та мурчала и смотрела в угол. А угол смотрел на нас. Тяжёлым холодным мраком ИНОГО.

– Бабушка Вежица! – голос мой дрогнул.

Старуха ругнулась и тяжко вздохнула:

– Вот же бесово семя…

– Кто там в углу?

– Маятень, кто ж ещё…

Я резко села, сжавшись на своей лавке и подтянув шкуру до самого носа.

– Ну? Чего подскочила? Лежи, не бойся. Говорю тебе, нет от неё опасности. Частенько сюда приходит, уж свыклась я с ней.

– Она была женщиной?

– Она была морой. Жила здесь, в этой истопке. И умерла неподалёку. Сунежей звали.

– Откуда знаешь?

– Да уж знаю, – буркнула недовольно Вежица.

– Отчего мается душа её?

Мора вздохнула. Кряхтя, снова развернулась лицом ко мне, вытащила нос из шкур. Помолчала немного. Потом села на лавке так же, как я, поджав ноги.

– Честного погребения хочет. Мести хочет. Только ни того, ни другого не получит. Никто из смертных сделать для неё этого не сможет.

– Расскажи, прошу тебя!

Мора фыркнула.

– Нашла сказочницу.

Она по-стариковски пожевала губами, погладила ладонью облезлый волчий мех:

– Да рассказывать тут особо нечего. Просто: жила-была мора, молоденькая совсем, ясноглазая. И была она ни хороша, ни плоха, ничем не особенна, но удостоилась высокой и страшной чести – полюбил её Моран. Окружил заботой, засыпал подарками – всё, что хочешь, бери, Сунежа, за ласку твою. Желаешь бессмертную юность? Желаешь ведать языками птиц и зверей? Желаешь постигнуть непознанное самыми мудрыми ведунами? Но мора желала только свободы – того, чего Моран дать ей не мог. Он построил для неё крепь, заточил её там, укутав в шелка и любовь. И, скажу тебе, не было на земле любви несчастней.

А на лукоморье Студенца, за Суломанью на полночь, там, где не растёт лес, жил-был великий кудесник, ведун и бывший жрец Морана, давно оставивший своё служение. Ни до, ни после не рождала земля более великого ведуна, скопившего, подобно жадному Истоле, все знания мира. Все тайны земные и небесные покорились ему, и не было мудрости той, что переполнила бы бездонную чашу его разума, той, что утолила бы неутоляемую жажду познания, той, что сломала бы ему спину, превысив ношу знания, положенного человеку сущему. Казалось, никогда для него не наступит время прийти на Мораново капище, стереть мох со старых рун и влить свою мощь, накопленные сокровища ведения в живой источник нашего мира. Напротив.

Возжелал ведун сам сравняться с Мораном, страшно сказать, – стать новым источником для нового мира. Устраивать его и повелевать им так, как сочтёт нужным, создавая божественное и земное.

Мора замолчала, задумавшись. Я ошалело хлопала глазами в темноту, способная внимать её словам, но не способная постичь огромность, бесконечность сути произнесённого. Как маленькая веретеница, поймавшая сдури слишком крупную для себя добычу, я была не в силах её заглотить, переварить и насытиться.

– Звали его Тэш, – продолжила мора. Паутина в углу плеснула, как от порыва ветра. Хытря чихнула и юркнула ко мне под бок, торопливо прокапывая в шкурах норку. Я запустила её в тепло, погладила успокаивающе по голове.

– Великий Тэш смог обмануть Морана, смог освободить Сунежу и увести её на Студенец.

Мора стала говорить медленно, с продолжительными паузами, как будто через силу. Она снова замолчала.

– Они полюбились друг другу, жили долго и благостно? – подтолкнула я её робко.

– Ну, да, – мора снова стала укладываться. – Он отрубил ей крылья, которые подарил для побега, и зачал ей дитя. Потом отправил в эту истопку на болотах, где она жила, пока не разрешилась от бремени. После чего забрал сына, а её убил, утопив в трясине.

– Боги, зачем? – потрясённо прошептала я.

– Должно, были у него для этого причины, – мора зевнула. – Зачем-то ему нужен был ребёнок и нужен именно от Сунежи. Зачем – не знаю. И зачем эту несчастную убил – тоже не знаю.

– Моран не смог бы ей помочь?

– Он пытался, он спешил… Как может спешить лес. Прорастал рукой в эту теснину и смог добраться до наших болот только спустя годы после гибели своей глупой моры.

– Что стало с Тэшем?

– Тронулся умом великий кудесник, одичал. Бегает, бедный безумец, по Угрицкому Морану, добрых людей пугает. Настигло-таки его возмездие за жадность – не выдюжил хребет груза познания, сломался с громким хрустом. А уж какова судьбина чада его и для чего оно было создано – этого уж никто не знает.