Моран дивий. Книга вторая. Реноста

Меня было трудно обмануть его напускной строгостью. Заглядывая снизу ему в лицо с радостной щенячьей бестолковостью, я потёрлась щекой о его руку.

– Устыри нынче спят, деда. Ужо руен отходит…

Дед улыбнулся в бороду.

– Ради такого грохоту, что ты, выжлеца, устроила, вся нечисть перебудится… Вратка! – окликнул он сноху, тащившую из печи тяжелый железный лист с духмяными пирогами, – выдай-ка нашей Рысе на пробу.

Я вприпрыжку ринулась к столу, полной грудью вдыхая одуряющий запах горячего печева, протянула руку к серому гречневому кренделю, за что тут же, будто шкодливая кошка, получила по лапке шитым рушником.

Румяная от жаркой печи Вратка погрозила мне пухлым пальцем, поплевала на уголок передника и принялась оттирать мою замызганную в чём-то щёку.

Я заскулила жалобно.

– Оставь её, – тут же отозвался дед. – Рыськины конопушки не ототрёшь.

Пирог с болотной квасникой – мелкой черной ягодой, сладкой словно мёд и пряной словно мочёные в смородинном листе яблоки – удался на зависть и на посрамленье всем сулемским хозяйкам. Вратку в пирогах никто не переплюнет. Откусив мысок и дуя на жгучую начинку, я сосредоточенно прохаживалась по крепким, скоблёным половицам, стараясь аккуратно ступать через одну с носка на пятку и находя в этой только что изобретённой игре немалый интерес.

– Деда, – я снова умостилась рядом со стариком, внимательно наблюдая за движениями его пальцев, – отчего Болонь заложили в этакой возгряной топи? Или получше в Суломани места не нашлось? – я нахмурилась недовольно, имитируя мимику дружинников, поразивших моё воображение своим разговором. – Тут же Истолово логово, а не земля!

– Где эт ты понабралась? – дед удивлённо поднял брови. – Не сама же додумалась?

– В гриднице…

– Вот ужо где наговорят, так наговорят. Как насерут, – дед недовольно дёрнул криво залёгшую нить. – Ты, дитятко, поменьше в гридницах разговоры слушай. Эти наймиты, душегубцы беспутные – кругом чужие. И Болонь им топь, и Силь им лёд, и степь – не мёд. Земля их породившая уж семь по семь раз устыдилась, небось, детищ своих.

Он стал сосредоточенно распутывать узел, чтобы перевязать заново. Всё дед любил делать основательно. Даже такую дребедень как рыболовная сеть. Ну к чему здесь идеальные узлы и ячейки? Чай не кружева…

– Нам, пришлым, пойма, хотя и она земля сулемская, тоже не родная мать. Но приняла нас сирых в своё время, укрыла в топях от погубителей – трудно сунуться сюда без знания путей, да без божьей помощи. Как же можно её поносить теперь? С неё мы кормимся, её реками причащаемся, с ней родычаемся. А ты и вовсе, дева, здесь рождена, от земли этой воспринята, с ней потом и сольешься. Тело одно у неё и у тебя, от неё ты произведена как от матери своей. А ты говоришь – Истолово логово… Не повторяй боле пустых поносных слов с чужих срамных языков, пращуры отвернутся. А человеку в мире без их защиты нельзя. Кто оборонит от случайной погибели? Кому несмышлёного дитятю доверить без опаски? То-то же. Сила народа – в почитании земли своей и рода своего. Страшен путь отрёкшегося, но ещё страшнее беспутье его потомства. Запомни, Рыся. Сейчас, может, не всё ты поняла. Потом поймёшь. Когда срок придёт.

* * *

Лыжи я вздела у ворот, прошлёпав пёстрыми валенками из разноцветной шерсти, валяными для меня ещё дедом, по плотно утоптанному снегу княжьего двора. За полдень здесь было пустовато. Скотина с утра подоена, накормлена, обихожена, зерно свеяно, снег вычищен. Много ли дела зимой? Уж и бельё стирано, и изгородь правлена, и поварня притихла, отведя обед. Притихло подворье сонно: кто на лавках похрапывает, сморенный жирными щами и разварными кашами, кто рукоделит в скудном свете зимнего оконца.

Бделось только Светеню, братцу моему, недорослю пустоголовому. Вертелся вокруг кметей, снаряжавшихся в конный дозор, путался под ногами, желая быть полезным, напрашивался, чтоб с собой взяли.

– Эй, Рыська!

Увидел-таки, вырыпень.

– Опять крепление у тебя скрипит, непутёха! Али не тыкал тебя вчера носом? Али не уразумела?

– Отвяжись, докута, – буркнула я. – Пока сама тебя носом не потыкала. Лошади под хвост.

Один из кметей, споро утягивающий подпругу, улыбнулся, вскинув на меня глаза поверх лошадиной спины. Я покраснела мгновенно и ярко, как все рыжие. Парень был молод и красив, и глянуть умел на девок так, что уши горели. Я знала его имя, потому что давно засматривалась ему в спину, чувствуя, как обмирает в груди. Это был Миро, побратим старшего моего брата Межамира. В нынешний поход князь не взял его, оставил в городовой рати, уж больно долго тот оправлялся от прошлых ран. Оставил, да. Мне для смятения, девкам болонским на погибель.

Я поспешно отвернулась. Ох, не для меня все эти дела сердечные! Не для меня поспели парни, рождённые вместе со мной в гибельный год бегства сулемов в низовья Ветлуги. Не для меня придут скоро Варуновы весенние ночи, не меня будет целовать Миро… Вообще никто меня целовать не будет. Уж такая я уродилась – непутёха – в тяготу семье, в посрамленье роду.

Двадцать зим минуло с того Истолового дня, как появилась я на свет в обозе, застрявшем в топях Болони. Сулемы бежали сюда с благословенных холмов Дубрежского приграничья. Крепко нас потрепала тогда битва с союзным войском полян и сили, уже много лет успешно воевавших наши лучшие земли. Тысячи полонённых сулемов проглотили за эти годы невольничьи базары Ведуса Многомудрого, а обширные поля Суломани, удобренные плотью и политые кровью своих детей, с тех пор плодоносили для хитрого Дубрежа и разбойной Сили.

Именно тогда сулемы забились в непроходимые болота, спасаясь от полного истребления. Здесь они зализывали раны и рожали новых воинов – заступу и надёжу обескровленного, почти погибшего народа.

Моя мать, почуяв приближение срока, остановила движущийся в глубь поймы обоз и велела готовить баню. Она вместе со всеми таскала камни, крепила шесты, натягивала шкуры, помогая сооружать жалкое подобие доброй срубяной государыни бани на кочевой манер, как принято сие у беззаконных латыгорцев, которых-то и полянами назвать – язык не повернётся. Именно в таком шатре я и родилась. Вдали от пращуровой земли, на болотах, не осеняемых добрым дыханием Сурожи. Не согревал меня домашним теплом старый банный дед, принявший на своём веку всех младенцев рода. Не охраняла роженицу, беззащитную перед навьим миром, добрая сталь мужа и отца – князь в это время сражался во главе последних воинов Суломани, прикрывая отход обозов с детьми, стариками, ранеными. Не обнюхал меня домовой, признавая, потому что не было дома, куда отнесли бы новорожденную. Волчья шкура была мне зыбкой, телега – домом, морозные звёзды – печным огнём. Единственная заступа – отцова старая рубаха, в которую восприняли меня из утробы материнской. Слаба оказалась заступа среди чужих завьюженных пустошей.

Может, потому я и не задалась, неправильной получилась, щенком беспородным среди доброго помёта: ни ладной девичьей красы, ни мастеровитости редкостной, ни способностей к пути воинскому. Одним словом, непутёха бесполезная.

Да и пусть бы ей. Прожила бы и такая в материнском доме до старости, о родичах заботясь, земле своей кланяясь, дабы отдарилась по осени за ласку и труды. Пусть бы… Коли была бы не княжеским отпрыском.

Оно ведь как заведено: вожди – первые и лучшие среди равных. Через них боги говорят со своим народом. Им многое дано, но с них многое и спросится.

Дед рассказывал, в стародавние времена, когда сулемский народ был ещё юн, как весна, а прочие поляне и вовсе на свет не народились, в те времена мудрые люди, выбирая князя, венчали его с Матерью Землёй. И пока супружество длилось ладно, народ был благополучен. А уж коли не по силам оказывалось избранному служение, коли недужила, хирела земля без любви, тогда народ поил её княжей кровью и выбирал ей нового супруга.

Вот что такое князь для сулемов – божественный супруг своей земли, отец своему народу. Не то что у отступников-полян. У них князь – одно название. А на деле – так, воевода, не боле. Его и выдворить из города в любой момент могут, и кровь его не наследна.

У нас оно, конечно, тоже многое переменилось с тех мудрых давних времён. Жизнь корёжит, ломает традиции, как бы народ за них ни цеплялся. Ныне князь у нас не венчается Земле. Он всего лишь супруг её олицетворения – сулемской большухи, которая, как её прародительница Земля, должна быть обильна, сильна, щедра, умна и плодородна. Это она судит суд, торгует, строит, говорит с богами. В её руках благополучие народа и жертвенный нож.

Теперь по-другому выводят: если княжеское супружество благополучно и плодородно, значит и супружество Земли и Неба таково. Словно огонь, живущей в душах сущего, один на всех. И на всё. Словно искры человеческого бытия запускают небесный коловорот жизни. Словно без них, стремительно угасающих на короткой земной дороге, лишь на миг ослепительно вспыхивающих в постижении праведных истин, – словно без них остановится его вращение.

Вот и дети вождей – во всем лучшие. Ибо от добрых дерев не родятся худые плоды. Княжьи отпрыски – порука народу в крепости и здоровье рода, стоящему над ним, свидетельство покровительства богов. Сыновья и дочери княжьего рода должны быть не просто здоровы, выносливы, красивы, мудры, храбры и умелы. Они должны быть самыми здоровыми, самыми выносливыми, самыми красивыми, самыми мудрыми, самыми храбрыми и умелыми.

А коли случится в роду навий подкидыш?

Вроде и не хромой, и не слепой, и разумом не убогий, но… Всё же неправильный, безлепый. И волосы у него цвета спелой моркови, и от конопушек лицо по весне буреет – ни стати, кстати, ни божьей благодати. А ведь девка. Куда её такую?

Народ зашептался, как начала я подрастать: ох, не зря рождение её творилось без пращурова пригляда, да без соблюдения сулемской Правды. Да посреди чужих лесов, да в страшную годину невзгод и общего плача…

В ту же ночь в нашем обозе на свет появилась ещё одна девка. С ней-то нас и поименовали навками. Больше за глаза, но, бывало, прилетало в спину брошенное, словно камень, худое прозвание, больно ранило тонкокожие детские души, пока не заросли они коростой привычки. Пока не прорезались длинные острые языки, пока не научились пальцы складываться в крепкие кулаки.

Чего ради нас с ней в ту ночь пощадили? Не отдарили сразу Маконе?

Дедушка говорил, сам Государь Сведец благословил наше рождение. И то место, где оно состоялось, и где на следующий же день застучали топоры, возводя тын нового поселения, прозванного Болонью.

Случилось удивительное: сумрачное февральское небо вспыхнуло внезапно десятками молний и под оглушительный громовой треск обрушилось на замерший от ужаса народ ливнем, жадно пожирающим глубокий снег. Ослепительная стрела бога вонзилась в землю среди толпящихся телег, среди храпящих и визжащих от страха лошадей. Небесный огонь оплавил и расколол огромный мшистый валун, не зацепив никого из живых. Божья воля была высказана настолько очевидно, что толкования старого служителя Сурожи ни для кого не стали откровением: всемогущий громовержец небесным огнём выжег порождения Нави, благодаря чему наше рождение объявили чистым. Он же указал место детям своим для строительства нового дома…

А с той девчонкой, со своей сестрицей-навкой, мы сдружились крепко-накрепко. Так и шли по жизни вместе, пока пути-дороги не увели её править воинское дело. Ходит она с дружиной князя в походы – и не лиха ей доля мужеская. Что с неё взять, с родившейся не вовремя да не к месту, с навьего подкидыша? Эх, Держена, подруженька… Может, зря нас Маконе не вернули тогда?..

* * *

У тына большой крепкой одрины рода Драганы Аркуды, на сваленных под распил брёвнах сидел старый пьяница Гвидель. Заботливо укутав культю левой ноги старым шерстяным бабьим платом, он прикладывался к глиняной бутылке с крепкими выморозками. Другого он не пил, с презрением отвергая хмельные меда и игристое пиво. Старик запрокидывал седую нечёсаную бороду и двигал кадыком, топорщившим морщинистую кожу тонкой шеи. Потом утирал рот рукавом, причмокивал и обводил задумчивым мутным взором пустую улицу.

Я не любила этого старого пропойцу и мне очень хотелось бы пробежать мимо, отмахнувшись походя от его пьяных разглагольствований. Но обязанности, возложенные на меня принадлежностью к княжескому дому, никто не отменял.

– Поздорову тебе, храбрый Гвидель. Отчего не приходишь столоваться? Который день не вижу тебя в гриднице.

Старик был наёмником из Сили, служившим ранее, до увечья, в дружине отца и не брезговавшем снимать головы в бою своим соотечественникам. Это меня коробило. Как его боги попустили своему детищу подобное отступничество? Или изжила себя совсем Правда среди этого хищного народа, готового истреблять родичей за серебро да под водительством чужестранного князя? Не могу поверить в подобное… Может, старик лишь называл себя силью и отзывался на сильское имя? Но зачем бы? Мне трудно придумать причины. Но всё же надеяться хотелось. Иначе в моих глазах он выглядел хуже Истолового отродья. Даже несмотря на его боевые заслуги перед Суломанью. И даже несмотря на утраченную с десяток зим назад ногу в большом сражении у Сторожевых холмов.

Община и в первую голову князь обязаны заботиться о своих ветеранах: кормить, лечить и упокаивать как срок придёт. Потому-то я, скрепя сердце, и остановилась у дома Драганы, чтобы произнести должные слова. И тяжело вздохнула мысленно, вновь ощущая свою неправильность, свою отличность от матери, от молодшей сестрицы Заряны – уж они проявляли заботу о каждом из нуждающихся искренне, участливо, не натужно, как я. Мной руководили лишь долг и традиция, ими – природная склонность.

Ведь княгиня – истинная мать народа. Заряна, скорее всего, в обход меня, ею и станет. И слава богам. У неё получится.