Мадам Арабия

Понемногу я перестала бояться заходить в класс, и студенты из общей массы стали распадаться на отдельные лица. Вот Усман Ираки, двадцатитрехлетний полный громкий парень из Ирака, который красиво и гладко говорит по-английски, но чересчур самоуверен и делает ошибки в грамматике. Бахтияр Баши – высокий молодой человек с массивными бровями и правильными чертами лица, молчаливый отличник. Тощий Абдулазиз – худой, похожий на швабру из-за взлохмаченных кудрявых волос, отстающий студент, наш сосед, проводящий дни за курением гашиша. Наша головная боль – Вафик, крикливый и неумный юноша, вечно опаздывающий и объясняющий причины.

– Валлах, Тичер Лала! – кипятится он, когда менеджер школы Кемаль (молодой араб, младший брат владельца заведения Мухаммеда аль-Карима) приводит его в класс, отчитав за пятнадцатиминутное отсутствие в начале урока. – Я старался приехать вовремя, но в Пуриме такой трафик!

– Валлах, – склоняет голову невозмутимая Тичер Лала. Она учит арабов уже десять лет и переняла привычку произносить «Клянусь Аллахом» с мягким сарказмом. – Ты живешь в Пуриме и опаздываешь. Но Энни живет в Калахаре и приезжает каждый день вовремя, как так?

Я склоняю голову. Меня одновременно и смешит глупый вид Вафика, который вращает глазами и, несмотря на строгий запрет, возмущенно балаболит на арабском, и глубоко умиляет отношение Тичер Лала. В моей московской школе меня никто никогда и ни за что не хвалил, успехи принимали как должное, а за ошибки стыдили и наказывали. Тичер Лала обращает внимание на все хорошее, что я делаю, даже если это приезд на урок вовремя. От благодарности у меня на глазах выступают слезы, я ниже наклоняюсь к тетради.

Уроки здесь проходят не так, как я привыкла в России. Вначале учитель обязательно спрашивает, кто отсутствует и почему, комментирует происшествия – кто упал с байка, кто чем болеет, у кого был день рождения и что сейчас происходит в Йемене – родной стране большинства учеников. Преподаватели живо интересуются жизнью студентов, переживают за их семьи, уточняют, в порядке ли близкие. Атмосфера в институте почти домашняя, и это меня поражает, даже шокирует. Привыкнув к социальной дистанции и строгости поведения в России, я недоверчиво наблюдаю за каждым повседневным элементом расслабленности. Вот, переваливаясь, приходит Кейт, фыркает и ругается из-за того, что все места на парковке заняты, а при въезде в переулок ее старый пикап подрезал какой-то глупый индус. Рати объясняет материал, сидя перед аудиторией на стуле и держа обеими руками кружку с чаем, время от времени отхлебывая. Тичер Лала не может найти себе места, она расстроена тем, что любимая футбольная команда проиграла в weekend[42 - Выходные (англ.).]: Teacher Lala спрашивает, кто в классе за кого болеет, и тут же пишет на доске, объясняя грамматику на примере футбола. Закончив предложение, она сетует, что от расстройства объелась шоколадного торта. Teacher Lala обожает шоколад, об этой слабости знает вся школа. Я смотрю на пожилую преподавательницу, и в моей голове вспыхивают блестящие фейерверки: учителя опаздывают, принимают мелочи близко к сердцу, смотрят ТВ и любят бисквит. Невозможно, они живые!

Когда Рати предлагает отвезти меня в магазин за учебниками (некоторые мне удалось купить, съездив с Хуссейном в Панаджи, но книги по грамматике по-прежнему не хватает), я совершенно теряюсь. Учитель повезет меня за учебниками? Не расскажет, где их заказать, не поделится адресом, а поедет со мной сама?

– Я проведу вечерние уроки и освобожусь после пяти, – щебечет Рати. Я едва понимаю ее быстрый английский с азиатским акцентом. – Жду тебя у Municipal Garden в Панаджи, хорошо? Заберу оттуда на машине, и мы поедем в «Broadway Books».

Я киваю несколько растерянно. То, что для Рати проще некуда, для меня задача задач: я еще ни разу не ездила одна до Панаджи. Но в Индии многое случается само собой – становясь после школы в очередь к банкомату, я знакомлюсь с Мэттом, автомехаником из Мапсы. Мы обсуждаем денежную реформу, и Мэтт предлагает добросить меня куда нужно. Я соглашаюсь, попривыкнув к тому, что в Гоа предложение помощи часто означает именно помощь, хотя иногда и не бескорыстную, а не попытку похищения. Мэтт подает мне шлем, и мы мчимся сквозь жару в Панаджи, где отправляемся вдвоем на ланч и знакомимся в ресторане с приятной сотрудницей Bank of India, расположенного неподалеку. Она советует заказать корму – острое блюдо из овощей в соусе, – и мы весело едим уже втроем, не замечая, как идет время. Из ресторана переходим в juice-center напротив, где пьем молочные коктейли. Мэтт спохватывается, просит счет и привозит меня к Municipal Garden – маленькому зеленому садику с зеленой лужайкой и памятником индийскому деятелю, с детскими качелями, беседкой, цветущими растениями и скамеечками. Неподалеку высится величественное и при этом легкое белое здание португальской церкви Непорочного Зачатия. Я, сидя на траве, восторженно глазею на окрестности – оглядываю аллею, ряды магазинов, картинную галерею и старинный книжный с тяжелыми дверями в форме арки.

Рати подъезжает к Municipal Garden на здоровенном внедорожнике. В заднем отсеке, похожем на загончик, бесятся Падма и Парвати. Рати с трудом паркуется, ругаясь и не чувствуя габариты авто. Машину купил муж Рати, который сейчас в Лондоне. Он там работает, пытается обустроиться, чтобы забрать к себе семью. Машина выбрана специально для детей, она максимально безопасная, но совершенно неудобная, поэтому Рати все время въезжает в столбики, мнет бока о бордюры и попадает в мелкие аварии. Я сажусь на переднее место, пристегиваюсь, и мы долго плутаем по темным дворам и переулкам. Ориентация у моей учительницы такая же, как и ее чувство пространства.

«Broadway Books» оказывается большим магазином на втором этаже. Пока мы поднимаемся наверх, Парвати прыгает вокруг матери и просит ей купить раскраску.

– Подожди, sweetie[43 - Милая (англ.).], посмотрим, – воркует Рати, открывая входную дверь.

«Какая нежная мама!» – умиляюсь я про себя.

Из магазина мы выходим часа через полтора.

– Не могу удержаться, когда вижу книги. – Рати пожимает плечами, смущенно улыбается. – Но уже поздно, сейчас будет такой трафик! Я боюсь водить в темноте, водители тут сумасшедшие, а у меня двое детей в салоне… Ты можешь попросить кого-то из студентов забрать тебя? Хуссейна, вы же живете в одном доме?

Я растерянно хлопаю глазами. Как вернуться домой, я не подумала. Автобусы из Панджима до Мапсы ходят чуть дольше, чем пляжные, «аж» до восьми вечера. Но семь уже сейчас, а до автовокзала надо еще добраться. Для Рати, жительницы Гоа, очевидно, что можно попросить помощи у соседей; для меня, выросшей в Москве, это значит беспокоить малознакомых людей по пустякам.

– Мы не настолько хорошо общаемся, – мямлю я в ответ.

– Довезу тебя до дома, – решает Рати.

Мы садимся в машину, игнорируя требования Падмы и Парвати: «Мама, мороженое!» Их детский английский я понимаю без труда. Рати сосредоточенно хмурится, заводит двигатель, включает в салоне музыку, и мы выезжаем на развязку.

– Как тебе Гоа, Энни?

– Потрясающе! – с жаром уверяю я. – Люди общительные, приветливые. У себя в стране я часто чувствую себя одинокой…

– Хочешь поговорить об одиночестве? Спроси меня, что это! – Рати резко переключает передачу. – Мой муж в Англии, я не видела его уже два года, – с горечью добавляет она. – Мы скоро переезжаем, ждем визу. Порой мне так одиноко, особенно в мунсун, я все время с детьми, их не с кем оставить. Впрочем, люди здесь и правда доброжелательные и любят поговорить, но это в том числе и потому, что Гоа мал и делать здесь больше нечего. Если будет скучно – добро пожаловать ко мне, можешь оставаться с ночевкой.

Я смотрю на Рати открыв рот. Такой диалог с учителем в моей стране невозможен: слишком высок барьер, слишком велика дистанция преподаватель – студент. К тому же меня поражает внезапно открывшаяся картина печальной и сложной жизни, неожиданная среди благоухающей природы и общего оптимизма. Очнувшись, я энергично киваю головой, мы в конце концов выезжаем из пробки и мчимся по пустой трассе к Калахара Резиденс.

Первый уик-энд после школы выдался блестящим и шумным. Прогуляв всю учебную неделю (я видела Хабиба в компьютерном классе всего один раз, а Хуссейна не видела, кажется, вообще), арабы решили поразвлечься и поехать на Night Market[44 - Ночной рынок (англ.).]. Нас, конечно, позвали с собой.

Найт Маркет – еженедельный субботний ночной рынок. Субботний – потому что конец недели, ночной – из-за прохлады и из-за того, что в темноте убогие, построенные из веток шатры, обвешанные фонариками и блестящими игрушками, выглядят эффектно, делая обычное поле в Анджуне похожим на сказочный лес. Ряды на палочном каркасе обтянуты тентами, всюду на обширном пространстве устроены ресторанчики, музыкальные площадки и туалеты, в итоге получается полноценный маленький городок с улицами и магазинами. Прилавки полны одеждой, тканью, зеркалами, перьями, гамаками, ковриками, благовониями и серебром, часть вещей – ширпотреб, но кое-что дизайнерского производства, и сюда любят приезжать европейцы в поисках оригинальных сувениров. Цены – от ста до ста тысяч рупий (на входе я заметила ювелирный прилавок с драгоценностями с бешеными ценниками). В конце рядов, в тупике, что-то вроде фудкорта – сцена, барная стойка и десяток кафешек с греческой, еврейской, индийской и арабской кухней. Гости, сидя на деревянных лавках, смотрят на музыкантов и закусывают.

Найти место для парковки оказалось невозможно: все заставлено. Мы бросили «сузуки» где-то на обочине и ушли в ряды. Глаза, пораженные обилием товаров, яркими красками и блеском, разбегались. Я потянулась и ощупала синий полосатый плед с бахромой, висящий на стене. Продавец-индус, подскочив, назвал цену – 650 рупий.

– Тебе нравится? – У меня за спиной мягко, как пантера, возник Хуссейн. Он внимательно осмотрел плед и обернулся к продавцу. – How much, how much? – Услышав «шестьсот пятьдесят», протянул ласково, с полуулыбкой: – O, why expansive so much?[45 - Почему так дорого? (англ.)]

Торговаться у индусов и арабов в крови. Это что-то вроде национального спорта: продавец пытается продать по максимальной, часто совершенно несообразной с ценностью цене, задача покупателя – сбить ее до критически минимальной. Гости из Европы и Америки, непривычные к торгу, часто стесняются и платят запрошенную сумму либо отказываются от покупки, и то и другое – к великому разочарованию торговцев. Хуссейн имел в Саудовской Аравии свой магазин, и тут, в Индии, нашла коса на камень: сошлись два продавца. Нас ожидало целое представление: Хуссейн миролюбиво и нежно, с юмором, но неумолимо играл на понижение цены, индус сердился, даже психовал, уходил внутрь палатки и возвращался снова. Стоимость на глазах упала до пятисот, затем до четырехсот пятидесяти. Взволнованный индус заявил: четыреста – и точка, ни копейкой меньше! И мужчины ударили по рукам. Дальше по рядам я шла уже с пледом под мышкой.

Спустя сто метров я увидела платье… Оно висело на стенде – темный трикотаж, глубокое декольте, рваный лоскутками низ и открытая спина. После недели ношения хиджаба отчаянно хотелось чего-то смелого, даже неприличного, и я решилась померить. Белка закрыла меня покрывалом, я переоделась и, неловкая и довольная, вышла из-за занавеси. Вокруг одобрительно зацокали языками: толстый Ахмад даже приподнялся со стула, на который успел присесть в ожидании.

– Я оплачу. – Хуссейн решительно отвел мою руку от кошелька.

Пока я пыталась понять, что делается и почему, он отдал деньги, а продавец успел опустить их в карман. Я махнула рукой и, сияя как новенькая рупия, так и вышла в этом платье из магазинчика. Внимание окружающих стало настолько активным, что дальше пришлось идти, прячась за спины приятелей.

Маркет был долгим мероприятием. Толпа медленно перетекала из одного конца в другой, люди мерили, осматривали, обсуждали и причмокивали возле прилавков с едой. Хабиб, Хуссейн, Ахмад скупали побрякушки, пробовали самосы – жареные пирожки из слоеного теста с картошкой и зеленью, вертели в руках блокноты, ароматные палочки и коврики. Дул легкий ветер, было тепло и лениво, никто никуда не спешил. Когда мы выбрались, стояла глубокая ночь. Я так устала, что задремывала на заднем сиденье и положила Хуссейну голову на плечо. Спустя несколько секунд теплая мягкая рука начала осторожно гладить меня по волосам. Я замерла, а затем притворилась, что сплю: я еще не решила, как реагировать. Хуссейн явно пытался за мной ухаживать, оставалось понять: хочу ли я ответить именно ему? Впервые в жизни у меня был большой выбор. Индия с ее теплом, волнением и томностью располагала к романам, окружающие мужчины открыто выражали симпатию, они были заинтересованы в девушках, чем выгодно отличались от большинства тех, кого я знавала раньше. В России я часто сталкивалась с бесконечным списком требований: слишком худая/толстая, не так одета, чересчур юная, уже старая, излишне умная… Быть просто симпатичной, интересной и неглупой было недостаточно. На женщин смотрели как на товар: кондиционный ли? Она свежая? А если нет? Поначалу мы все старались нравиться: тренажерки, косметологи, магазины, каблуки и макияж, пот, усилия, время, деньги. Лично я прошла через несколько механических чисток лица металлическим крючком, на которых ревела от боли во время процесса; курс неприятных и дорогих антицеллюлитных массажей и серию уколов в живот в попытках сделать его не плоским, а хотя бы не выпирающим. Расстройство пищевого поведения и постоянные диеты на этом фоне и вовсе не в счет. Мы шли по одному и тому же пути, а вот его конец был разным – часть женщин превращалась в профессиональных красоток, помешанных на внешности, другая (я), устав от попыток соответствовать идеалу, бросала следить за собой: какой смысл, если все равно не угодишь?

Избыток женщин, дефицит мужчин, из-за которого действительно хорошие люди всегда женаты, а другие, оставшиеся холостыми, даже будучи неухоженными и не слишком успешными, чувствуют себя привилегированными особями, ведут себя капризно и разборчиво. В Индии, густо населенной, темпераментной, горячей, мужской пол не был так требователен. Женщина!.. Волнующая, смеющаяся, в летящей юбке, с игриво вздернутой бровью! Женщина!.. Ее бедра, ее улыбка, ее запах!.. Мужчины выпячивали грудь, напрягали мускулы, помогали с сумками, делали комплименты, сверкали глазами. Даже понимая, что ими интересуются с точки зрения секса, девушки от внимания на глазах преображались: перебирались в платья, начинали краситься и пользоваться духами, они снова чувствовали себя желанными. Каждое усилие было отмечено восхищенными взглядами, ради этого хотелось стараться. В атмосфере общего обожания любовное приключение становилось практически неизбежным.

Мы вырулили на Tito’s Lain – центральную улицу Баги, на которой концентрировались все ночные заведения. Я открыла глаза и, словно «внезапно проснувшись», стала озираться. В отличие от Сани, которая уже посетила половину клубов, я была на Титосе впервые. Tito’s Lain сверкала огнями: каждый метр занимал если не бар, то клуб, если не клуб, то ювелирный. Здесь спускали деньги туристы и плясали выехавшие на каникулы индусы из других штатов, каблуки у девчонок были высокими, платья – вызывающими, а парни – накачанными и вспыльчивыми. У клубов стояла охрана, отгоняя индийскую бедноту, пялящуюся через перила на недоступное веселье.

Хуссейн придерживал меня за локоток, я же искала глазами Хабиба. Этот угрюмый молчаливый парень казался мне загадочным и привлекательным. Его уже с час как не было видно – выйдя с Маркета, он куда-то исчез.

…Хабиб внезапно вынырнул из толпы, поигрывая ключами от байка, и подошел прямо ко мне.

– Поехали покатаемся?

В его глазах был вызов. Мы стояли окруженные плотной блестящей толпой среди потока скутеров, светящихся вывесок, винных бутылок в витринах и баров, гремевших музыкой. Royal Enfield был припаркован рядом – только повернуть ключ зажигания. Я на несколько секунд растерялась: а как же Хуссейн, Саня, остальные? Потом медленно кивнула. На глазах у изумленных приятелей мы сели на байк и плавно выехали с Титос-лейн. Это было очень красиво: мужчина в кожанке, под ним спортивный мотоцикл и сзади девушка в непристойном платье.

Я не знаю, насколько пьян был Хабиб, но ночной полет над дорогой мог стоить нам дорого. Мужчина вел резко и жестко, то разгоняясь за несколько секунд, то так же быстро сбрасывая перед лежачими полицейскими. Волосы Хабиба пахли мужским парфюмом и кокосом. На виражах меня подкидывало, я прижималась к спине араба грудью и сжимала его бедра своими – и чтобы удержаться и чтобы почувствовать теплую волну возбуждения, судорогой пробегавшую по телу. Мы вырулили из города на трассу и погнали по шоссе так, что пришлось прикрыть глаза – ветер вышибал слезы.

Сверкнула перед глазами набережная Панаджи, вся в огнях, на воде плавучие казино, увешенные гирляндами; промелькнули рекламные стенды кинофестиваля с детскими лицами; темным массивом проскочил городской парк. Мы развернулись у тупика, тормознули и уселись на парапете, глядя друг другу в лицо. Хмель от выпитого на маркете пива покидал меня, адреналин в крови падал, и я увидела Хабиба таким, какой он есть – немолодой, не очень красивый и сильно пьяный мужчина. Он раскрыл ладонь и показал плотный темный комок – гашиш.

– За ним я ездил на Арамболь.

Магическое очарование Хабиба окончательно растаяло. Молчаливость, такая интригующая, скрывала ограниченность интересов: Хабиб был сосредоточен на enjoy[46 - Удовольствие (англ.).]

 и freedom[47 - Свобода (англ.).], что для него, как и для многих арабов-студентов, означало пить, курить траву и гаш и гонять пьяным по гоанским дорогам. Я потребовала ехать домой, Хабиб послушно натянул на самые брови растаманскую шапку и снова взялся за руль.

Во дворе Хуссейн снял меня с байка, как потерянное сокровище, отряхнул от дорожной пыли и повел в комнату, в центре которой стояла кастрюля с коричневым варевом. Это был фулль, паста из бобов и специй, дешевая еда арабских бедняков. На плоской сковородке подогревались круглые индийские лепешки. Парни, галдя, окружили емкость и сели в кружок прямо на пол. Я растерянно посмотрела на Саню – еще ни разу в жизни мне не приходилось есть с пола. Она, пожав плечами, бухнулась на кафель, стянула со сковороды лепешку и бесцеремонно полезла в кастрюлю. Мне не оставалось ничего, кроме как последовать ее примеру. Мы ели, залезая все одновременно в густую пищу, в открытые двери комнаты пробивался рассвет. Великая гулянка кончилась.

В следующие недели класс для меня волшебным образом преобразился. В него пришли Муса и Джамиля.

Муса – худенький юноша, высокий и красивый, с тонкими, нежными, почти женственными чертами лица. Он так юн, что пушок над губой едва пробивается, смеется ярко, живо, но беззвучно, открывая рот, как котенок. В классе его дразнят: «малыш», «бэби». Но малыш неглуп, доброжелателен и ироничен не по годам. С соотечественниками ему скучно: он приехал учить английский, а они балаболят по-арабски и не хотят ничего менять. Его единственный приятель – молчаливый и спокойный Бахтияр Баши.

– У меня есть просьба, – говорит Муса. Мы спускаемся вниз по ступенькам после занятий. – Можешь время от времени ходить со мной куда-нибудь, практиковать английский? Дома все соседи арабы, совершенно не с кем общаться.

– Конечно! – Я бодро киваю, хотя на душе немного беспокойно. Муса говорит бегло и правильно, с американским акцентом: он помешан на английском и тайно учил его в Саудовской Аравии, запираясь в комнате и просматривая по ютубу сериалы и клипы. Как часто бывает с внешне правильными подростками, в душе Муса обожает рэп, афроамериканскую культуру и ее развязно-брутальный стиль. В его речи проскальзывает сленг, dunno[48 - Don’t know (англ.) – не знаю.] и nope[49 - Нет, неа (англ.).], я часто не понимаю паренька, а сама говорю медленно, обдумывая фразу. Поддерживать с Мусой беседу стоит мне труда.

Джамиля пришла в класс тихо, молчаливо заняла крайнее место в последнем ряду. Она была с головы до ног закутана в абайю – темное платье свободного покроя, через которое абсолютно не видно фигуру. На голове темный платок, под которым спрятаны волосы. Увидев девушку, я схватила учебники и пересела со своего первого ряда к ней на последний.

– Hi.

– Hi… – Джамиля говорила едва слышно, стесняясь и отворачиваясь. Украдкой осмотрев меня, спросила: – Ты мусульманка?