Грязь. Сборник

Цвет был серьезен.

Маша отпрянула от него:

– Что такое?

– Сейчас в машину сядем и расскажу.

– Ладно…

Дойдя до проспекта, они подошли к зеленой машине Антона. Он открыл багажник и положил туда чемодан.

– Постой, а что на другой стороне улицы?

Он посмотрел туда. Прямо напротив них находился парк, окруженный каменным забором с решетками. Забор был очень старым. Вся облицовка рассыпалась, барельефы развалились, прутья погнулись. Парк тоже был не молодой. Деревья выросли огромными. Даже в свете фонаря не было видно их верхушек.

– Этот же вопрос я задавал себе, когда здесь жил. Видимо, какая-то закрытая парковая зона. Не знаю.

– А может, там где-то есть старинный особняк какого-нибудь придворного аристократа? – мечтательно промурлыкала она.

– Может и есть. Мне-то он что сейчас?

Этой фразой он окончательно добил хорошее настроение Маши. Она обиженно село в машину, а он будто этого и не заметил.

– Куда едем? – устало спросил он.

Сжав губки, Кравец произнесла адрес на юге города.

Загородный проспект даже в столь поздний час был оживлённым. Вот маленькая Витебская площадь перед вокзалом. Пара скамеечек и деревьев. Ничего необычного. Через несколько минут справа появилась зеленая поляна с неработающим фонтаном. У самого тротуара стоял памятник Грибоедову, освещенный мощными прожекторами. Остальная часть поля терялась в тумане. Следом проехали Пять углов, храм на вечной реставрации, потом резко свернули на юг, Лиговский… И всё молчали.

Цвет думал о своём, Кравец обижалась. Они так и не заметили, что дождь закончился.

Когда они доехали, Антон вынул чемодан и дал его Маше.

– Поднимешься?

– Нет, спасибо.

Она хотела попрощаться, но материнская забота взяла верх над девичьей вздорностью:

– Что-то с Колей?

Цвет недовольно закивал головой:

– Да… Сегодня виделся с ним. Зазывал обратно.

– Отказался?

– Прогнал. Но я сам нарвался.

– И как он выглядит?

– Мрачнее тучи. Тяжело ему. Ладно, ни к чему тебе это. Бывай.

Он поднял руку в знак прощания.

– Спасибо, Антон, что помог с переездом, – робко сказала Маша.

– Да не за что, – бросил Антон, садясь в машину.

Он хотел поскорее уехать домой и выпить.

А жизнь словно нуарный детектив, особенно во время одинокой прогулки в плаще с длинными полами поздним осенним вечером. И по всем канонам жанра вокруг героя много красивых женщин, и каждая о чём-то сожалеет и умалчивает. Кто-то из них даже готов прибить героя за прошлые неурядицы. Но этот день закончился, что толку думать о женщинах, нуаре, работе. Ночь как приятный водоворот, в который ложишься и спокойно отдаёшься течению, которое с каждым кругом всё больше отдаляет тебя от обыденной жизни. А ты только и рад этому. К чему ворошить прошлое? К чему быстро идти, куда торопиться, вот же – ночь, ночь на дворе! Что может быть еще в наших жизнях беззаботнее? Вот так оно и происходит: возвращаешься домой после фильма в кино, идешь по проспекту, обычный проспект – только что отмылись от советских декораций; тёмно-жёлтые фонари светят где-то вверху, деревья перешептываются, сбрасывая первые листья. Через их кроны на другой стороне улицы просвечивают буквы: «Комильфо», а за ними – тьма. Считаешь это за еще одну шутку судьбы. Ведь комедия и драма всегда идут рука об руку. Или гонишь по широким артериям города, сжимая руль до побелевших костяшек – разницы нет никакой.

Ночью труднее всего.

На следующий день в редакцию Зарёва ворвалась Кравец. После вчерашних событий это было неизбежно. За эти годы Николай стал ее ближайшим другом, который всегда поддерживал ее, верил и подставлял крепкое плечо. Хоть в последние месяцы, будучи в поездке за успехом в столице, она мало вспоминала о нем, но каждый раз он возникал в ее голове как светлый образ доброго, возвышенного и печального. И возникал именно тогда, когда она уставала, роняла всё из рук и бессильно плакала, понимая, что вся эта поездка одна большая ошибка. Но она твердо знала: в этом мире всегда был человек, который ее примет и поймет.

Движимая чувством вины и беспокойством, она, не вешая пальто на гостевой вешалке, скинув сапоги, побежала на второй этаж мимо Лены, поливающей цветок на подоконнике. А наш поэт в это время был далеко-далеко отсюда.

«Иногда так грустно прощаться с листом, который только что дописал. Он так хорошо написан, даже расположение слов – пустые места – всё прекрасно. Ничего добавлять не надо. Но мысль идёт дальше, нужно писать новый лист, а старый откладывать. И вроде бы вот он, совсем рядом, но принимаясь за новый, разрываешь тонкую связь со старым.

Не сможешь писать – придется смеяться. Наверное, дело в том, что я не знаю как закончить это предложение. Но это незнание не помогло мне его не закончить. Точка всё-таки была поставлена. Такая жизнь, безрадостная жизнь

предложений

пытающихся

выйти

за рамки

самих себя.

И точка в конце.

Закрываю глаза и вижу полет птицы. Моментально переношу его на бумагу. Возможно, смогу услышать её крик в небесах. Слышен ли крик сбитого пилота? Быть может, Экзюпери до сих пор кричит в вышине, но его заглушает море? Крики людей также похожи между собой, как крики чаек. Если мы даже услышим, то поймем ли, что это голос того самого француза?

Пугают ли звуки пролетающего самолета лес?

Пугают ли звуки пролетающего самолета?

Все мы предложения в одном большом тексте».

В этот момент в его кабинет вбежала Маша. Зарёв даже подскочил на месте: сначала от неожиданности, а потом от осознания, что его подруга была беременна. Но в следующую секунду она подошла к столу, пальто выпрямилось по ее фигуре, и Коля вздохнул с облегчением: показалось.

– Как ты?

Она наклонилась к нему и запустила руку в его густые каштановые волосы с медным отливом.