Грязь. Сборник

Цвет поднял голову.

– Мы здесь!

– Поразительное зрение в темноте, – прокомментировал Зарёв.

Антон подошел к скамейке, начал что-то говорить, но Николай его прервал:

– Ни слова о работе, – он протянул бутылку лимонада. – Садись, мы тут как раз смотрим на звезды.

Цвет несколько раз перекатился с пятки на носок, напряженно думая, а потом взял бутылку и сел рядом с Колей.

– Как жизнь, дружище?

– Без света просто восхитительно, – усмехнувшись, ответил Антон.

Вот бы тот вечер не кончался.

Весь наш мир – разбитые сердца. Оглянитесь. Великие творцы никогда бы не создали свои шедевры без боли в глубине. Архитекторы не проектировали бы зданий, люди бы не выезжали на шашлыки, не создавали новые модели телефонов, они бы никогда не вышли из пещер, если бы не потеряли кого-то или что-то. Каждая вещь в этом мире – напоминание о ране на сердце, об осколке, которого не хватает. Звезды… Они ведь тоже были раньше чем-то большим, огромным, сияющим как тысячи Млечных Путей. Тогда не было ни добра, ни зла. Не были сложены песни, а души… Души парили и были безграничны в свободе и смехе своём. Они были кровью для того сердца из звёзд, его жизнью. Но почему, почему теперь мы видим лишь сотни звёзд, зная, что за ними ещё миллиард. Что разбило этот мир на осколки, которые падают, падают на нас, нещадно режут, задевая самое ценное. Наш мир – это разбитые сердца. Это слёзы, самые горькие, те, что внутри. Наш мир – это звёздное небо. Тёмный, холодный, с яркими огоньками теплящейся надежды, разбросанными по вечному мраку. Наш мир – это крик о помощи. Помощи разбитым сердцам.

Зарёв не разбрасывался словами: уже вечером следующего дня Малыш Ёжик сидел на сцене «О, Рама!» и рассказывал про войну глазами девятиклассника. Зарёв был вдохновлен. Истории людей его всегда вдохновляли. Истории про страдания и несчастья. Какая-то частичка его души моментально реагировала на это, требуя справедливости, пытаясь дать исцеление. Возможно, сам себе он представлялся в роли спасителя, идущего без оружия и с ясным ликом навстречу всем бедам этого мира. Должен же кто-то проявить сострадание и простить врагов своих?

Зажатый поначалу Ёжик уже в середине рассказа повысил голос и, сам того не замечая, активно жестикулировал свободной рукой. На его глазах выступили слёзы, но голос не дрогнул: вновь зазвучали цепи, режущие сердца слушателей своей пронзительностью и искренностью. Гости ресторана замерли. Они не ожидали, что в их любимой и мирной «О, Раме!» вдруг заговорят об ужасах войны. Кто быстро ушёл, кто-то пересел в дальний зал, некоторые пытались сделать вид, что ничего не происходит. Мало кто от начала и до конца смотрел на выступающего. Это было действительно тяжело. А к месту ли? Этот город и его жители не видели войны уже много лет, память о последней для многих исказилась, стала чем-то вроде таблицы умножения на стене – делом привычным и отшлифованным, а у молодого поколения не вызывала никаких эмоций: надо – так отпразднуем. В этом уголке мира и сытого покоя речь Ярослава Ёжа была уколом самолюбию и образу жизни его обитателей. Необходимым уколом, как считал Зарёв.

Когда выступление закончилось, то было встречено жидкими аплодисментами 5-7 человек. Николай отвернулся и посмотрел в окно под потолком. В нём был виден кусочек серого неба. Внезапно из глубины кафе раздалось громкое хлопанье, которое стремительно приближалось. Поэт повернулся на звук: из второго зала вышли официанты и повара «О, Рамы!», которые наполнили помещение громоподобными овациями. Посетители кафе уже не могли остаться в стороне и присоединились к этому. Ёжик заулыбался:

– Спасибо, спасибо…

Слез со стула и поклонился.

Зарёв одобрительно покачал головой: они были на верном пути.

А в четверг сама эпоха подтолкнула их идти дальше.

О смерти почетного члена союза литераторов А. С. Николай узнал только когда приехал в редакцию. Он думал о том большом количестве материала для выпуска, которым они еще не занимались. Надо было полностью посвятить себя работе. Но стоило войти в дверь, к нему сразу же подбежала Лена и протянула газету. Она выглядела бледной, мимики на лице не было, не считая взволнованных глаз, перескакивающих с него на газету и обратно. Зарёв взял газету и прочитал первую полосу. Хотел что-то сказать, но не стал, лишь немного высунул язык и прижал его зубами.

Писатель А. С. родился почти семьдесят лет назад. Талантливый и способный, он уже в юношеские годы становится редактором областной партийной газеты, а окончив университет, быстро входит в высшие инстанции советской цензуры. Увидев запретительную кухню изнутри, молодой человек понимает, насколько она глупа и безжалостна, и начинает свою знаменитую протестную борьбу сначала с цензурой, а потом и со всей партией. Он посвятил борьбе за права человека, гласности и прозрачности власти всю жизнь, несколько раз будучи объявленным партией врагом страны номер один, отправляясь в ссылки и не имея никакой возможности публиковаться. В новой стране его приняли и возвеличили: он стал одним из символов крушения режима. До самого последнего вздоха А. С. продолжал заниматься правозащитной деятельностью, за день до своей смерти он выступал на заседании Государственной Думы, где раскритиковал современное несменяемое правительство и зачитал своё видение реформ всех ветвей власти, чем вызвал осуждение большинства депутатов.

– Сейчас во всех городах происходят мирные забастовки, везде тиражируется его последняя речь. Если верить новостям, люди возводят целые мемориалы памяти А. С. А президент и администрация молчат в такой день, могли бы и сказать хотя бы пару формальных фраз, – стоя у окна, рассказала Лена.

– Мы не будем делать газету на этой неделе.

– Что? – она повернулась к столу, за которым сидел Зарёв в пальто.

– Мы распечатаем официальный некролог и напишем, что в знак траура наша газета присоединяется к мирным забастовкам. Это будет правильно.

– Ну, не знаю… – Лена скрестила руки на груди и начала прохаживаться по комнате.

Они не услышали, как в коридоре хлопнула входная дверь.

– Поговорить надо, – раздался внезапный знакомый голос.

Николай повернулся и увидел знакомые длинные волосы и куртку с подкладкой.

– Предлагаешь прогуляться?

– Не до Рубинштейна, конечно, но прогуляться стоит, – ответил Цвет.

Зарёв виновато посмотрел на Лену:

– Ну, мы пойдем… Сама понимаешь.

Она кивнула.

Друзья вышли на улицу и направились к Таврическому парку.

– А на Рубинштейна сходить стоит, давно там не были, – сказал поэт, смотря на солнце, выглядывающее из облаков.

– Да кто ж спорит…

Золотая осень… Успей насладиться, пока ветер не сорвал.

А ведь красиво, когда над тобой шумят столетние дубы. Поднимешь голову – солнце сливается с листвой в ослепительный желтый ковер, тускнеющий к краям. И высота этих величественных деревьев поражала, вселяла благоговейный трепет перед своей застарелой мощью. Весь Таврический на ветру оглашался хором тысяч листьев – в это время года листья могут только петь. И чем ближе зима, тем печальнее и тише становится их хор – ряды неумолимо редеют, пока, наконец, не заскрипят голые ветви в тоске своей.

– Я им предлагал тут установить памятник или хотя бы памятный камень Пекуринену.

– Это тот финн, который отказался воевать и за него вступился Эйнштейн? – с пренебрежением спросил Цвет.

– И которого в итоге забили прикладом за то, что он отказался надевать форму и убивать других.

– Ну да, у нас же свои вояки есть, которым только назови врага.

Они сидели на лавке перед гладью пруда. В ней отражался дворец, стоящий на том берегу. Без малейших искажений, придумок – как в зеркале.

– Что скажешь про А.С.? – спросил Антон.

– У меня дома лежит экземпляр его мемуаров.

– Великие люди непременно должны сами задокументировать свою жизнь во всех подробностях. Это их обязанность.

– Как-то сдавленно говоришь.

– Да день сегодня к другому не располагает. Слышал про забастовки?

– Да, Лена рассказала.

– К слову об этом. А если без обид, то как сейчас с Сиренью?

– Пфф… – Зарёв подумал, вертя в руках телефон. – Разочарование. Наверное, в первую очередь именно это.