Что посмеешь, то и пожнёшь

Мне его жалко.

Самому хочется кинуться на колени добывать огня.

– Был бы женат, – на присмехе подначиваю, – было б кому дуть… Давно было б всё наварено и кабану, и курам, и даже, может быть, тебе. Наверняка было бы в доме тепло. кланялся бы в полночь печке. Чего не женишься?

– На ком? – с сарказмом осведомляется он из дыма.

– На какой-нибудь бакланке, надо полагать.

– Да покажи мне хитрохвостку, на которой я мог бы жениться! Такую днём с факелом в руках не сыщешь!

– Правильно мама говорила, ты сам себя любишь раз в год и то в високосный. Перебо-ористый жених.

– Жених не жених, – вслух опало думает Глеб, – старый дев, как зовёт меня Митрофан. Старый не старый, а вот что горький бобыль… Горький бабух[252 - Бабух – холостяк.]! Это уж точно… Ну на что я положил лучшие годы? На что?.. Не построил своего дома, не вырастил сына, не посадил дерева… Не вырастил даже колоска. Ничего не сделано, всё проспано! Хоть рисуй мемуары «Моя жизнь во сне». Человек должен оставить след на земле. Разумеется, следа своей обуви маловато. Нужно нечто гораздо большее. У меня ж кроме следов обуви – ни-че-го… Зажился я в долг… Должник… Прямо под лад фамилии. Какая-то она у нас дурацкая. Долговы… Всему миру должные! Гм… Какая-то зудящая… Будто ты должен вечно кому-то…

Глеб замолчал, не сводя тягостного взора с холодной дымной печки. Грустно усмехнулся:

– Да оно и ты должник. Ну, где твои дети? Чем ты, женатик, отличаешься от себя того, холостого? Че-ем?.. Где, позволь узнать, твои… ваши детки? По части деток у вас, извиняюсь, прочерк… То-олстый прочерк-с… А деток нету… Вас ничто не связывает. Живёте, как квартиранты!

Прыгая с пятого на десятое, он горячечно пушил всех и вся, сыпал обвинениями так плотно, что я не мог вставить и слова. А и начни я говорить, он жестом велел молчать. Да слушай ты старшего!

– Раньше, – гремел Глеб, – дети нужны были! Сами в поле, и дети в поле. Старшие спиногрызы смотрели за мелкотой. Чтоб не уползала, привязывали к кусту, к колесу, к оглобле. А сейчас киндерята нужны? Особенно по городам? Выйди на Арбат… Выйди на Невский… Выйди на Крещатик… Выйди на Дерибасовскую… Кого прогуливают? Цу-цы-нят! Цуцыка любой национальности увидишь! А ребёнок уже вроде того как в диковинку. В стыд! Видите, немодно заводить ребятёжь. Не спорю, собак тоже надо любить. Как не любить друга человека? Любить не только в нынешний год собаки! Но не докатимся ли мы до таких степеней, что землю заполонят одни друзья, а люди напрочь выведутся, как дивнозавры? Не взвоют ли смертным воем тогда наши дружбанчики? Им же жрать нечего будет. Не хотите стараться ради киндер-сюрпризов, ради самих себя – постарайтесь ради друзей, что ли… Вон в Гватемале обычай. Прогуливают поросят! Я уже говорил… Дефилирует, скажем, по проспекту парочка, а на поводке похрюкивает кабанчик или свинка. Чего ж этот гватемальский шик да не пустить нам в моду? Выхаживали б и в магазин, в магазин, в магазин! Глядишь, вот и мяско на полках замаячило!

– Да в тебе государственный ум сидит!

– А то что… Уже в мятых годах сляпают с грехом напополамки одного демонёнка и наплясывают вокруг него, наплясывают да от врача баба не вылазит… Кольцовых, Толстых убивают! И помогает им в том хвалёная человеколюбивая медицина! Эхма… Медицина тоже… И хорошо, и не очень… Раньше при слабой медицине был естественный отбор. Гниль пропадала сразу. Сейчас гниль до ста лет мучит и себя, и родных… Это я так… Лирическое отступление. Все хотят себе вечного курорта. Вот твоя молодая, красивая чего не рожает? Лень? Боится талию потерять? Отдыхать всю жизнь желает?

– Успеется.

– Было б вам по семнадцать…

– А что, намного больше ей? Туда подальше родит. А пока никак нельзя, пускай подучится. На четвёртом курсе. По вечерам в финансовый бегает. Сейчас, в молодости, что ухватит, то и её. С ребятьём же кроме пелёнок и горшков ничего не ухватишь!

– Всё-таки идут замуж ради детей, а не ради одних диванных игрищ.

– Откуда такие точные сведения? Да вырасти в Москве человека… Ты знаешь, что это такое?

– Что, в Москве концлагерь? Другие рожают, растят…

– В деревне всё проще.

– Ага! И у деревни, и у города свои плюсы, свои минусы. Только что-то все бегут от деревенских плюсов к городским минусам. А в деревне, между прочим, труд на износ. А в деревне, между прочим, как и везде, ничего не делать – само не сделается. Не пукнешь – духи малиновые сами не пойдут. Вот ты скачи назад в деревню! Давай к нам на заводишко в слесарьки. А то ты у нас чистенький, беленький… Строгаешь про людей… А людей – рак меня заешь! – не знаешь. Какое ж ты право имеешь писать? А ты спустись в низы, пойди поишачь вместе с низами, покушай низовского хлебушка. Правда, после школы ты его кушал, да маловато. Подбавь!.. А-а, сразу поскучнел. Ну да… У тебя диплом-поплавок! А что диплом? Да!.. Мужик я добутной… Да я экстерном могу отхватить хоть два! Счастье какое – плавать с дипломом по верхам…

– Корабль, между прочим, ходит по поверхности океана. Вглубляться опасно.

– Да не тебе! Ты вон меня в тетрадочку записываешь. В форточку слушаешь, как говорит улица, записываешь. А ты с чёрной костью потрись, устакань гранёный водки из-под лодки да рукавом закуси. Они тебе сами жизненный романюху наскажут!.. И не хвались, что не попиваешь и не манит. В том проку круглый ноляха, орденов не кидают. А прикладывайся с умом, давно б был в дамках. Ради дела сломил бы себя. Сейчас непьющему трудней, чем безграмотному. Накатилось мало-мальски серьёзное делишко… Без бутыльца не прошибёшь! И вообще, слыхал, непьющих берут на подозрение…

Как-то придушенно, сиротливо прокричал наш петух.

– Слышь, – кивнул я Глебу, – петухи запели. Пора тебе жениться.

– Что ты, братуля! – разом обеими руками отмахнулся от меня Глеб. – Что ты! Как говорит Кузьминишна, Боженька тебе навстречу! Да я женюсь, когда волос на ладони вырастет! Этих вилюшек на мой холостой век хватит. А вообще я бабняк ненавижу. Если б не природа, я б их и вовсе знать не желал. А так… Один хлеб приедчив… Специализируюсь я больше на легкодоступной публике разового интереса. Разведёнки, вдовушки, христовы невесты…

– Конкуренция с самим Господом?

– А ты думал! Есть ещё девушки Петра Великого.

– А это что за девушки?

– Сидят ждут женихов со времён Петра. Есть бабушки-резвушки. Ей лет тридцать шесть – сорок, кому-то она уже бабулёк, а нам сама огнёвка. Соломка в стогу за погостом под ней так и искр-р-рит!

– Ну, потопчешь свою резвушку, как петух курицу, а дальше что? Какими глазами смотришь?

– А чего смотреть? Какие ещё смотрины по ночам? Культурно стряхнул с её элеватора соломку и дуй до хаты. Порознь, конечно. Всяк своей стёжкой…

6

Долгие годы доискивался я семечка, что пустило в Глебе ярую неприязнь к девушкам. Не натура свила в нём это зло, это уже молодость наградила его этой горькой медалью…

Всё вокруг любил он молчаливой восторженной любовью. Не тронет деревце, не пнёт кошку. Уж на что не любил мышей, а моет, бывало, в детстве пол, наткнётся где-нибудь в заброшенном под сундук старом ботинке на ещё слепой розовый мышиный выводок. В плохое ведро не вымахнет. Вынесет за сарай в стожок, выроет гнездо, в гнезде и оставит тайком ото всех.

Или…

Загнать вечером кур в сарай – адова мука.

До ночи будет носиться, но хворостиной не замахнётся, палкой не пустит, подворачивая глупую пеструшку к дверному распаху.

Пас сколько коз и разу ни одну не стегнул. В холода всё клянчил маму брать на ночь козлят из сарая в дом и засыпал с самым маленьким и слабеньким у себя на груди.

Вспоминается, как мы таскали навоз на огород. Как таскали на плечах с огорода всё, что там наросло.

Глеб навьючивал себе мешки – страшно смотреть.

Сядет на пятки, надвинет, натянет на себя горой чувал и почти три километра вприбежку домой.

Меня он берёг.

Всегда давал мне, младшаку, нести меньше того, что я мог донести. Всё говорил: успеешь, натаскаешься, твой мешок от тебя сам не ускачет.

Как вспомнишь, какие мы, пацанята, нянчили чувалы, тошно становится.

Ни один тогдашний мешок я сейчас не то что унести – поднять не смогу.

И в детстве, и в юности Глеб был мне первым защитником. После школы мы с год вместе работали на одном заводишке. И тут, когда начальство накатывалось пробирать меня, между мной и начальством становился Глеб, и воспитательный приступ как-то сам собой глох.

А потом нас жизнь развела.

Газетная карусель кружила меня по стране.