Что посмеешь, то и пожнёшь

Я принялся изучать дверной косяк.

Косяк, как и дверь, был покрыт свежей нежно-голубой краской. Ничего особого не увидел я на косяке, если не считать мелкие, аккуратные насечки по краю.

– Что, на ажурную резьбу повело?

– Сам ты резьба! Да это стольким вавилонским блудницам отлил я свои слёзки! – победно выкрикнул Глеб. – Как зарубка – так дрючка с моим знаком качества!

– И у кого ты перенял эту песенку?

– Мы скромно держим равнение на! – Он вскинул указательный палец кверху. – На наших богов в рейхстаге! Персонально на гэнсэкса Пендюрина! Это наш верхнегнилушанский рулевой. Партайгеноссе! Вольго-отно живёт. Как Ленин в Разливе. Падок наш рулевик до бабняка. Похотливей колченогого гномика Геббельса![253 - Геббельс Йозеф (1897 – 1945) – с 1933 года министр пропаганды, глава пропагандистского аппарата фашистской Германии. Идеолог расизма, насилия и захватнических войн.] Знай скачет из одного Баб-эль-Мандебского пролива в другой, из одного в другой…. Этот членопотам Пендюшка полрайона по-чёрному огулял… И после каждой отжарки – зарубку на косяк. У партии нет секретов от народа! Мы всё знаем! И поступаем, как учит великая партия! – торжественно указал он рукой на свои свежие зарубки.

– Ну, зачем ты портишь косяк? Как оформил какую хризантемочку – рисуй звезду себе на банкомате.[254 - Банкомат – зад.]

– Не пойдёть! Когда-никогда я всё-таки моюсь. И будет всякая звёздочка лишь до первого заводского душа. А это – он победно глянул на свои зарубки, – несмываемо! Нестираемо!

– Зато сгораемо.

– Обнеси нас, Боже, пожаром, – покорно вздохнул Глеб. – Сохрани все мои… Девяносто девять штук! Тютелька в тютельку. Хошь пересчитай. Ты считай зарубки. А я по порядку стану называть фамилии, ни одну не пропущу. Кочкина, Краснощёк, Неваляшкина, Рябоножка, Лежачёва, Плуталова… Вот на ебилее забуксовал. Никак ебилейная не набежит…

Я оторопел.

– Постой, постой… У тебя что, трёх вольтов не хватает? Какая ж тут любовь? Тебе Катя нужна была всё-то лишь для юбилейной зарубки? Какой же ты матёрый баптист![255 - Баптист – любитель женщин.]

– Не обскорблять! М-может, я испытывал, как она… Сразу или погодя… Сразу по мусалам мазнула. Молодчинка! По обычаю, я прогуливаю своих кукушек в сторону погоста. Поближе к стогу. Туда эта сразу не пошла как все. Все ходили, а она взяла и не пошла. За это я – рак меня заешь! – может, на ней и женюсь!

Последние слова проговорил он машинально, так, с разгону. Вывернулись про женитьбу слова, не удержал, по инерции и высыпал.

Однако, видать, они ему легли к душе, он уже твёрже повторил:

– Женюсь! А что? Я, баобабник, да не могу жениться? Давай на спор!

Протянутая рука перевесила его.

И он, подавшись всем корпусом вперёд, навалился грудью на печку.

– Всё! Амбец! Ебилейко отменяется самым категорющим образом… М-может, у меня и с самого начала было именно так задумано судьбой? Девяносто девять наказал, а сотую осчастливлю! Катюшка была б мне в вечный праздник! Да я-то, вечный понедельник, на что ей? Разве что в отцы… Годы мои не малышовые. Как поётся, первый тайм мы уже отыграли. А счётец? По но-лям… Золотое времечко укатилось. То дочек двадцатилетних подсовывали, ту же Тамарку… Теперь навяливают вдовушек да в приданое двое-трое пукёнышей. К чему мне эта божья прибыль? Поэт Жуковский вон в пятьдесят шесть взял у друга дочку. Розочке – двадцать один годик! В Одессе видел в музее одного военного на карточке. В шестьдесят шесть обженился и нащёлкал четверых пузыриков, что характерно…

– Шаткое утешение. Неужели из всех твоих великомучениц нельзя было выбрать жену?

– Представь. Время было с кем провести, а жениться не на ком!

– Тише… Вот свести их на собрание с повесткой «Наш Глеб-гад, почему ты не женат?» и услышь они это. Они б тебя усватали живо. По косточке на сувениры разнесли б!

– Можно подумать, уцелеешь ты, встреться с теми, про кого фельетонил.

– И всё же у меня было бы больше шансов уцелеть.

Глеб рванулся привстать от дыма, что ударил в лицо. Заскрипев зубами и схватившись за поясницу, болезненно опустился снова на колени.

– Проклятый радикулитища! Утром баллон с газом припёр. Полный трындец! Совсем гниляк… Спасибушки усачу… Отзывается проклятое счастливенькое детство… Помнишь же, вязанки тяжелей себя тетёшкал… Давление подавливает…

– С дуплом уже дубок?

– Совсе-ем гнилой. Думал, толстой моей шее вовек избою не будет. Ан нет. На душе неблаго… Да какой дрыгалке я такой нужен? Брось Глебку на дороге – никто не подымет. Пожалуй, пускай молодое к молодому клонится. А мне постарше к какой примериваться… Бегает на заводе одна жиганка, с интересом глазками постреливает. Тося, приданое – тридцать годков. Губастенькая, фигурка веселенькая… развод хороший… Поступила вот в институт на заочное. Всё на пятерки ссыпала, да, – прицокнул языком, – пальчики крашеные. Эту пейзаночку в навоз не сунешь… Мне надо искать бабищу самую затюканную. Чтоб знала, где сарай, как выгребать из-под кабана… Чтоб знала, где лопата, где половая тряпка, где огород. А то мать, видать, и простыла, когда чеснок под зиму сажала. Три грядки посадила… А холодно… Вот и получи?те воспаление! А то в весну… Приезжаю из Лисок… С курсов… Каждый год езжу, подтверждаю, на что способен. Приезжаю, а она плачет: руки болят. Все четырнадцать дней выливала из погреба воду! Легко? Всё в погребе метра на полтора поднято над бетонным полом. А ну вылей в день двадцать вёдер! Да не забывай, ей за семь десятков! Не-е… Надо срочно поджаниться! Бабец мне помогай, а мамунька пускай посиживает. Такое разделение труда узаконить бы в доме…

Он надолго замолкает.

Стоит на коленях перед печкой, не дует; сторонне смотрит куда-то сквозь выбивавшийся из-под чугуна дым. Лицо беззащитное, мечтательно-тихое.

Думает что-то своё, сокровенное.

– Эха, жизнь, жизнь… – роняет глухо. – Дыр много, а выскочить некуда… Найти б только мою Марусинку… Мою Половинишку… В частых снах вижу. Даже сегодня видел… Первая любовь, она и есть первая. А всё остальные – это всё остальные. За Марусинкой было б и мне благо, и матери. Не жгла б ржа ни её, ни меня, что подло поступил с девчонкой. По молодой глупости чего не утворишь?.. Чужому глазу она, конечно, уже под годами… Мне б она никогда не старилась. Мне б она была всегда молодой… картиночкой…

Глеб писал ей из армии.

Но однажды его письмо вернулось с почтальоновой припиской: «Не вручено по причине выбытия адресата».

Куда уехала? Почему бросила писать? Отыщи маковку в копне…

Невидяще смотрит Глеб на витой столбок дыма.

– Дрянь дельцо, – вздыхает, пристально глядя в окно. – Погода тихая. Совсем нет тяги, нет давления. Весь дым сюда… И за окном снежинки как-то беспризорно болтаются…

Его глаза цепляются за будильник на полочке над умывальником.

Он сражён.

– Уже четыре! А мне в первую! Зверью сваришь утром сам. Доверяю! А теперь спатоньки! Хватит митрофанить.[256 - Митрофанить – болтать.]

Радикулит не даёт ему разогнуться.

Не подымаясь с колен, поскрипывая зубами, он поворачивается к маминой койке, стояла рядом с печкой, и, не раздеваясь, вальнулся на одеяло.

Немного помолчав, он с извинениями требует вернуть деньги.

Я вежливо показываю ему его расписку.

– Расписку я разрешаю оставить себе, а бабульки, – долбит он указательным пальцем в ладонь, – на бочку!

Я возвращаю ему три рубля с копейками.

– А ты скорохват! – шепчет Глеб разгромленно. – Умкнуть шестьсот восемьдесят рубчонков за визит к больной матери… Не спорю, твоё посещение почётно. Но зачем же так бессовестно грабить? И чего ты сунул мне трёху?

– Видишь ли… Именно столько стоит входной билет в рай.

– А сколько, – любопытничает он, – стоит отдельный номер в раю? Не из крохоборов я, как некоторые… Жалаю взять отдельный, со всеми удобствами, с царским шиком. Как московская кооперативная фатера.

– Опоздал… Свободные со всеми удобствами расхватаны ещё при Горохе. Остались одни входные контромарки. Но знаешь, по букве бэ, по блату, могу удружить отдельный котёл с автоматически регулируемым самоподогревом.