От восторга перед ним сгорая.
Идейная старушка. Грех у такой не попросить.
– Извините. Вы не могли б на часок одолжить халат?
– И больше ничего? – игриво спросила старушка.
Я объяснил, зачем мне халат.
– Какая беда… – затревожилась она. – Я сама хожу на почту. Время… Сделаем так. Зайдём на почту, оттуда сразу к вашей пострадалке. Идёт?
– Бежит! – обрадовался я.
Ехать рядом со старушкой было неудобно.
Я уважительно пошёл следом, поталкивая свой вел.
Теперь она шла быстрей против прежнего.
– Вы почтальониха? – спросил я, лишь бы не молчать.
– Да вроде…
Почта была небогатая. Стопка писем, два журнала, с пяток газет.
Старуха сунула всё под мышку, велела вести к горюше.
Юрик сидел на камне возле прелестницы, травил шуточки. Из песка торчало лишь хохочущее её лицо.
Наше появление со старухой не вызвало у сладкой парочки прилива восторга.
– Гм… Барышня и под землёй найдёт чичисбея, – буркнула старушка, а потом строго приказала Юрке: – Ну-ка, молодое дарование, потрудитесь удалиться без оглядки… Вы, – пихнула мне почту, – тоже отвернитесь.
Она так неожиданно, так резво ткнула мне свою почту, что я не успел её взять. Всё пало на гальку.
Письма веером легли ко мне лицом.
Я подбирал их и видел, что все они слетелись к какому-то Бахтадзе К. Е. Одно письмо было даже из Индии, другое с Цейлона.
Изумительные марки обожгли меня.
Я собирал марки. Может, попросить?
– Чужие адреса читать непохвально. – Старушка ласково положила мне руку на плечо. Ситцевое затрёпанное в стирках платьишко тесно, преданно обжимало её ладную стать.
Наша сосенка была уже в халате.
Казалось, халат был недоволен, что его сняли с привычного плеча, теперь как-то сердито топорщился.
Хорошунька одёргивала полы, рукава.
– Я не читаю, – подал я всю почту назад старуне. – Марки красивые… – На бо?льшее, попросить, меня не хватило. – Кто этот Бах… тах… тух?..
– Бахтадзе… Это не он… Она.
– Все пишут ей одной. Даже из-за границы!
– Что ж тут диковинного? Вы в Чакве. Отсюда есть и пошёл наш чай. Уже в начале века Чакву величали слоном русского чайного дела. Начинали китайцы. Видите? – Она показала на домики со странно радостными крышами. По краям крыши загнуты, похожи на размахнутые крылья птиц, готовых взлететь. – Ещё в прошлом веке поселились, прикопались китайцы. Переженились на аджарках. Так и живут…
– Откуда Вы всё знаете? – подивился я.
– Почтальон, как медный грош, во всяк дом вхож. Сам Бог велел всё знать… А теперь, стрельцы, идём ко мне. Что-то вы худющие-худющие. Одни носы. Зубки хоть немножко подвеселите… Без чаю не выпущу. Не ели весь день?
– Почему весь? – вошёл в разговор Юрик. – С утра…
– А вам, – трогает старуха девчонку, – и обмундириться надо поприличней. Я подберу.
– К чему все эти прихорошки? На час!
Старушка назидательно возразила:
– Девушка не должна и одну секунду выглядеть непривлекательно.
Солнечно, тихо в Чакве.
Горы бесцеремонно спихнули её к колышущейся голубой долине моря.
Справа вода, слева торжественные шатры холмов.
– Не налюбуешься… Красиво у вас! – щебечет наша песчаная мармеладка. – Живая выставка природы!
– Да… – старунька подняла глаза на ближнюю гору. – Живём вприглядку с Мтиралой. Так её зовут. А по-русски Плачущая. Круглый год в тумане… По преданию, при нашествии турок именно на этой горе аджарцы оплакивали свою горькую участь… Что-то у меня голова… Будто мотор в голове бухает. Вот-вот что-то лопнет…
Нам с Юркой велено было оставаться на веранде, передохнуть на диване, что мы сразу и сделали, плюхнулись на диван. А девушку почтальонка повела дальше, в комнаты.
Не успели мы толком оглядеться, как наша пеструшка выпорхнула разнаряжённой фифой. Белое воздушное платье невозможно как приаккуратило, ухорошило её. Настежь пораспахнули мы с Юркой бараньи рты.
– Что? Страхолюдина я в нём? – зарделась ягодкой она. – Кургузое? Сидит, как на снопе?
Юрчик худой, худой, а взгляд горячий:
– Какие мы цивильные… Ах да какие ж мы цивильные! – набирает пары, лыбится котярой. – Королёк!
– Кто, кто?
– Королёчек! Птичка такая. Пять граммулек весит. А кушает… Двадцать пять тысяч букашек! В день! И все вредные.
– Сам ты вредина. Неприлично уличать сластёну в обжорстве. И потом, ты летал за нею и считал? Или сам отбирал ей вредных?