– Ну и парник… Давай путём скупнёмся. А то в Батум грязнёхами не пустят.
Мы раскинули свою амуницию на камнях. Сушись!
И дёрнули к воде.
Бежать мне не с руки (а может, не с ноги?). Братнины трусы избыточно просторны, до колен. Путаюсь я в этих бермудах, как стреноженный телок. Единый разок шагни – тут же сползают.
– Смотри! Морцо разденет и вытолкнет в одной мамкиной одёжке!
Я на палочку намотал резинку, подоткнул комок под неё. Вроде всё туго. А вода волнуется вокруг, будто током кто её подначивает. От этого ноги мои кажутся широкими, куцыми. И колышутся, подсвеченные голубизной.
Я слил ладошки в клин над головой, согнулся в дугу и нырнул.
На всех парах гребёшь под себя по-собачьи, отбрыкиваешься, словно кто гонится за тобой, хватает; ты бешено отталкиваешься ногами от воды и мало не на месте всё. Мне же кажется, с версту пропёр. До последней воздушинки сжёг, уработался. Вылетел палкой.
Юрка кулаком мне помахивает.
– Чего? – спрашиваю.
– Я-то ничего. А вот ты чего меня сфотографировал?
Я лап, лап себя по бокам. След родных трусиков прохладный. Умотали гады!
Как же я не слышал? Да хоть до армии их мне купят?
А они, собачки, совсемушки где-то рядом гуляют, поди, в обнимку с медузами, смеются. Ну да ладно. Вы у меня ещё обхохочетесь!
Поищемся…
Юрка излетал, исшарил всё дно вкруг меня. Одни пузырьки, весёлые позывные, лопались над водой, выдавали его путь. И с пустом вымахнул на берег погреться.
Куда ж они так скоро успели умчаться?
Тут всего-то по грудки.
Я нырнул, открыл глаза. Нырнул – слишком громко сказано. Я просто воткнул голову в море. Ха! У самых ног шевелятся как порядочные сизым облачком. Хотел спасательным кругом насадить себе на шею, но раздумал, шваркнул Юрке:
– Лови, ёкэлэмэнейка, наше достояние!
– Они, негодники, мокрые!
– А тебе из воды подай сухие? Подержи… Немного поплаваю вразмашечку. А то снова убегут.
Мы накупались до звона в башке и пеше пошлёпали по мелкой воде у берега к Батуму.
Велосипеды под нашими руками чинно шествовали с нами рядышком.
Мы сраженно остановились, заметив на отвесной скале двух козочек.
– Ка-ак они туда забрались?
– Ну и шокнутые скалолазки! Привет, доблестные альпинисточки! – широко помахал я кепкой милым козочкам. – Что вы, горемычные, торчите там голенькие? Где ваше дорогое скальное снаряжение? Скалорубы те же? Карабины? Обвязки? Скальные крючья-молоточки? Скальные туфельки?
Ме-е-е-е!!! – пропели они в ответ печальным дуэтом.
– Не понял. Дома забыли?
– Ме-е-е-е…
– А как вас туда занесло? Ветром?
– Ме-е-е-е…
В их голосах я услышал мольбу снять со скалы. Они вроде жаловались на самих себя. Мол, вот залезли, а как слезть?
– Так и мы к вам не сможем туда взобраться, – ответил я, пожимая плечами. Вы уж сами как-нибудь. Из всякого тупика выбираются по тем путям, по которым и забирались. Извините…
Далеко на горизонте бело сверкало пятнышко.
Юрка дёрнул частушку, голос очистить:
– Пароход баржу везет.
Баржа семечки грызет!
Песчаный свежий холмик, мимо которого мы проходили, тихонько шевельнулся, осыпался. Из его макушки выпнулась какая-то глупость. Ракушка не ракушка, нос не нос…
Постой, как не нос?
Неясный страх одел меня.
– Человечий вон нос, – шепнул я Юрке.
Юрка всмотрелся в чудь, что я назвал носом, в привет-ствии приподнял козырёк своей кепки.
– Здрасьте. А коллежский асессор Ковалёв ещё не знает, что вы здесь загораете?
– Ты чего буровишь? – толкнул я Юршика. – Какой асессор тире агрессор? Какой Ковалёв?
– А тот самый Ковалёв… Чинишко себе он отломил на Кавказе… Из гоголевского «Носа»… От того асессора драпанул его нос и разгуливал в мундире и в шляпе с плюмажем по Петербургу. Наверно, надоела столица… Вспомнил, гляди, знакомые кавказские места. Вотушки и прикатил к нам, культурно загорает…
– Сразу видно, перекупался… Накукарекал…
– Значит, ты не согласен на ковалевского? Я не настаиваю. А нозыра знакомый. – Юрка уставился на нос. – Где я видел этот хоботок? На просторе возрос! Бр-р!.. На какой же мордофоне он живёт?
Песчаная горка дрогнула, из неё зло вскинулась живая голова. Вчерашняя базарная быстриночка!
– Это у меня-то мордофоня? – Она сплюнула песок, обвела пальцем лицо. – Это у меня-то, – обвела оскорблённо вздёрнутый изящный носик, – слоновий хоботина?
Мы оцепенело лупились на неё и ни слова не могли сказать.