За декабристами жёны шли вон в саму Сибирь-вольницу. На каторгу.
Где сейчас такие жёны?!
В музеях на картинках?
Тень от бугра, смотрю, прохладным усталым крылом накрыла весь пруд, достигла даже низа того берега, так что Гордей, спавший под газетой, тоже оказался в тени.
Ох, вечный сон!
Работа только снится…
Вот человечина!
Да устрой где соревнования, кто дольше проспит, Гордейка непременно все б главные наградки загрёб.
С его подготовочкой захочешь – не проиграешь.
Ну… На работе спит. Дома поел и спит под свежей, только что с почты, газетой. На пруд вот выбрался. Растелешился и что, думаешь, в воду полез? Под газету! Культурно сплюшка задаёт храповицкого…
На публику работает. Это его и поза, и позиция…
Жизнь – сито. Сюда зёрна, сюда сор.
Куда мы с Гордеем попали? В зёрна? В сор?
Кто знает…
А интересно… А почему это, а за какие это тыщи выбрал я себе в пастыри Гордея? Что нас связывает?
И вообще, почему человек выбирает в друзья именно того-то и того-то, а не другого кого?
Что нас прибивает друг к дружке? Годы?
Гордей побогаче годами, на пяток лет постарше.
Однако я дал ему прозвище Молодой. Прозвище, конечно, шутливое. С подначкой.
Когда Гордей в настроении и ему охота немножечко шильнуть меня, он называет меня Ямщиком. Намёк на мои вечные разъезды…
Так что же нас держит вместе? Холостая, пустая жизнь? Ничто позади? Ничто впереди? Одинаковые неудачи?
Пожалуй…
Учились заочно в одном институте.
Он бросил на третьем курсе.
Я кончил.
Но жизнь нас уравняла.
Ни он, ни я и дня не проработали на земле, о чём мечталось с детства.
Кто в том виноват? Сытость, лень сердца и ума, страх перед ответственностью?
Гордей затаил обиду на весь белый свет. Отгородился от жизни газеткой.
Я суетился, носился по стране из края в край, как бешеный телок по загородке. Всё доказывал и себе, и Гордею, и Бог весть кому ещё, что я-то и здоров, что я-то не какой-нибудь там прибитый мешком ваньзя, всю жизнь лез в Книгу Гиннесса…
А эффект?
А эффект таки одинаковый. Нулевой.
Один проспал себя под газеткой. Другой проспорил, прокатал себя.
Ни своего колоска, ни родной кровинки…
Тогда зачем я жил? Для чего живу? Лишь чтоб возить в музей далёкую землю?
Та земля – памятник во вчера ушедшим и не укором ли будут нам с Гордеем их смерти?
Сорок ещё не вечер.
Ходит же по земле душа, которая могла бы понимать меня. Встретить бы, опереться бы на родное плечо, почувствовать себя нужным, необходимым.
Эхма, ослабнет человек – слабее воды, а укрепится – крепче камня…
Я ловлю себя на том, что шарю глазами по противоположному берегу. Ищу Раису.
И успокаиваюсь, когда нахожу её на самом бугре.
Облитая золотом закатного солнца, она махала, конечно же, мне рукой.
Правда, вряд ли она могла меня видеть против солнца далеко внизу, в плотной тени. Но тогда кому же ещё могла она зовуще махать?
Постой, постой…
Боже, да как я раньше до этого не допёр?! Не будь этого, чего б ты и звала меня?
Тебя ж наверно по моему письму-слезнице откомандировали ко мне в жёны! Как говорится, целевым назначением.
Прочитали мою слезницу и сказали: надо выполнять. Москва не может не уважить. Писанину не будем размазывать. Поезжай!
Вот подполковник на пятый день и проявись по моей грамотке у меня на фазенде.
А ты припоздала. Женщины всегда опаздывают, особенно красивые. И представилась, хитрюшка, корреспонденткой… Это ж так, для блезиру… Тонкая дипломатия. Я ж теперь всё понимаю!
Ну в самом деле.