Колокола весны

Но каялся громко.

– Мамчик Санушка! Моя светозарная Гуантанамушка!.. – в печали сдаю обратный ходок. – Светик ты мой белый!.. А давай-ка сочиним ноне день межполового примирения?!.. Давай, скоромилушка, наверное, питаться вместях за одним твоим столом…

Жёнушка-душка, пуховая подушка, и на это согласна.

Ох…

Не тужи, красава, что за нас попала. За нами живучи, не улыбнёшься!

Однако хозяйка была грех пасквильничать. Не зря пихнули её в Монголию преподавать в школе русский. Плохую не послали бы…

… Раскипелся Сяглов. Развоспитывался. Даже вон у императорских пингвинов, знай нарезает, самцы-императоры высиживают яйца! А ты, деревянный до пояса, ни к чему в доме не нагнёшься!

Пустился выхваляться, что вот-де он не боится у себя в генсековском чуме и полы помыть, и простирнуть что по мелочи, пока жёнке некогда.

Конечно, всё это пропагандистская карусель. Мол, знай сиди, махнутый, да сравнивай, какой, эстэствэнно, хороший я и какой поганец ты!

Одначе…

Санюхе мыть до глянца полы и в ладошках варить манную кашку на молоке?

Да по сараю мне такая джамахирия!

Слушал я Сяглика и в душе легко сначала хихикал. А потом и перестань. С его слов я, кажется, как-то отдалённо почувствовал, смутно доковыляло-таки до меня, что семейная жизнь вроде невидного беспрерывного подвига.

Ну, в самом деле.

Пока я был один, всё в своём шалаше делал сам. А как сошёлся, домашние дела само собой, будто ветром, отнесло от меня в сторону. Поел, поспал и ж-ж-жик на работу! То ли муж я, то ли квартирант…

И не стало для меня дел важнее музейных.

Дела эти громкие.

Примчал откуда ампулу с землицей – я герой! Раззвонит районка.

Обо мне судачат с уха на ухо. А слышно на угол.

А в сакле, в этой провальной яме, сколько ты ни кувыркайся со своими хлопотами, газета восхвалит разве?

В удовольствие летал я по стране.

Старался – кожу сдирал с зубов! – собирал себе почёт, напрочь забывал Саньку, словно не жена она мне, а так, вроде какая-то там мужатка, нанятая ломовая лошадь в нашей юрте.

А что…

А что, если на моё нолевое отношение к ней она отвечала нежеланием рожать?

От этой догадки вся душа у меня оторвалась. Неужели прокатал? Неужели я самому себе жизнь измарал? Неужели в том, что у меня нет ни дочки, ни сынка, виноват я сам? Виноват лишь я один?

Я считал себя хитрым, ловким. Я говорил себе: "Ты круглый, как мяч, тебя в ступе не поймаешь".

Но вот Сяглов поймал меня. Раскусил.

Добрался до зерна во мне. А зерно пустое, бесплодное.

Эти мысли расстроили меня.

Я встал уйти.

Сяглов отечески ласково надавил на плечо.

– Подожди. Не всё ещё сказал… В твоём возрасте уже не было Чкалова, тёзки твоего. Не было Кольцова, Есенина. Сорок лет не сорок реп. Неужели прожитые годы ничему тебя так и не научили? Что же ты в конце концов собираешься делать?

– Плоты строить! – ухнул я наобум.

Сяглов смотрит на меня как на приплюснутого.

Ёшкин кот! Ну и на здоровье, раз не в курсе народного юмора.

Не перепевать же ему эту историйку.

Разбило корабль и мужчин выбросило на остров. Туманишко рассеялся. Они увидели вдали такой же остров, полный амазонок. Тридцатилетики сразу кинулись вплавь. Сорокалетики стали строить плоты. Осторожничают уже мои ровеснички. Пятидесятилетики говорят: а зачем плыть, все равно они к нам потом сами прискачут. А семидесятилетние: их и отсюда хорошо видно.

– Всю жизнь – крюками! – пламенно нудит Сяглов. – Бить надо в свою точку. В одну! А ты её обегаешь! Докуда ты будешь бегать от Его Величества Жизни? После института молодые рвутся куда покруче! А ты, добыв диплом, помнишь, чего запросил у нас? Дайте в райцентре, в сельском управлении, должностёнку всего-то на пятисотую дольку гагаринской космички[149 - За первый полёт в космос 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин получил тридцать тысяч рублей.] – мне много не надо! – только чтоб ни за что не отвечать. Сознаюсь, мы ещё такого не слыхивали ни от одного молодого специалиста… Чего агроному лезть в столоначальники? Кабинет не поле. В кабинете кроме пыли ничего не растёт. В отрочестве, в юности ты сам себя спас от верной смерти. Сам себя выдернул из могилы! Да почему же в зрелые годы тебя не хватает на то, чтобы заставить себя не бояться ответственности?

– А как не бояться?

– Ах, если бы я сам знал… Не тот герой, кто, отправляясь в бой, ничего не боится. А тот герой, кто боится, но идёт в бой! Истина истёртая. Про запас у меня нет ничего новей, убедительней. Нравится мне мудрость пословицы "Хорошо медведя в окно дразнить". Но каким боком повернёшь её к тебе? Ты даже не дразнишь. Ты только зябко подсматриваешь в щёлку меж занавесками за жизнью… Как тебя выкинуло на обочину жизни? Докуда ты будешь жаться на той обочине? Медведь – это сама наша жизнь. Когда ж ты наконец смело, по-мужски шагнёшь в эту самую жизнь? Когда вылезешь из-за занавесок? Что ты у жизни всё с краю, с краю? Как слепой по пряслу бродишь. А ты в центр ворвись! Подумай. Поломай мозги. Какой ты Отечеству нужней? Токарьком? Агрономом? Почему не работаешь по специальности? По институтской! И уважения прибавилось бы. И в кармане потолще б зазвенело… Кругом одни плюсищи!

– Не скажите. Ленин вон тоже работал не по специальности. Что бы мы имели, будь он всю жизнь помощником самарского присяжного поверенного?

– Эка куда сиганул! Да работай Ленин юристом, не было бы ни Октября, ни нашего Союза. Ты это хочешь сказать?

«Я хочу сказать, если б Ленин работал по специальности, у нас бы почти пол-России не было б уничтожено», – подумал я, а Сяглову сказал:

– Пока говорите вы. Я лишь внимательно слушаю.

– Слушай. Да только кончай этот чёрный пропагандон! И Ленина не трожь!

– Ладно. Я и не трогаю. Я только хочу сказать, что я, как и Ленин, всего-то лишь работал не по специальности. И что каждый из нас наработал, прекрасно видите…

– Цыц! Ещё одно слово про Ленина – я сдам тебя весёлым органам. Там и допоёшь свою гнусную песенку.

– Да не пою я… – огрызнулся я и подумал:

«Мда. «Партия всё сделает для блага человека! И вы знаете этого человека…» А я просто хочу сказать, что у нас можно одному, то нельзя другому… – И уже на холостых оборотах сами собой слились остатки мыслей: – Ему можно не по специальности… мне нельзя… Ему можно с семьёй семнадцать лет в роскоши тонуть по заграницам и нигде вообще не работать. Спрашивает товарищ трудовой народ, на какие хуани королевствовал господин вождь?.. А я и минуты не смей прогулять…»

Сяглов будто услышал мои мысли. Рявкнул: