– Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
Не знаю зачем я кричал, но я кричал.
Я видел по обеим сторонам за штакетинами вытянутые лица и летел, как смерть.
Изо всех сил я держал руль. Боялся выронить. Улица почти отвесная, в дождь по ней хлещут дикошарые ручьи, сбиваясь в один, жестокий и чумовой. Глубокие вымоины изрезали уличку, я боялся не удержать на них руль.
Была мысль умышленно упасть.
Ну чего падать раньше срока? Уж лучше пока подожду. Если само уронит, возражать не стану. Госпожа Судьба!
А судьба, как говорила мама, штука такая: покорно поклонишься и пойдёшь.
От поклона не переломиться.
Только после падения пойду ли я?
Может, врезаться в приближающийся сетчатый забор?
Железобетонные колья, которые держали забор, тут же погасили во мне это желание.
А скорость всё авральней…
До поворота метров сорок. Поворот крутой, на девяносто градусов. На дикой скорости я в такой поворот не впишусь.
Лететь мне всё равно по прямой!
А на прямой – солома!
Знали, где я упаду, и постелили загодя?
Но кто бы ещё опустил эту солому на землю? Огромная копна соломы торчит-нависает над землёй. На тракторной тележке. А мне надёжно светит лишь передний борт тележки и продвинутая навстречу мне железная забабаха, за которую тянет тележку трактор.
Выдвинутая железяка или борт!
Третьего не дано.
А я тем временем всё беспрерывно ору и думаю, что же мне делать. Наконец, я вспомнил, что у меня есть ноги, есть переднее велосипедное колесо. Я ткнул ногу между передним колесом и трубкой над ним.
Кажется, ход немного срезается.
Может, мне это только кажется?
Да нет. Не кажется!
Бес подо мной вдруг останавливается почти вкопанно, и я валюсь через руль на бугорок в скользких чёрных земляных горошинах.
Я быстро вскакиваю и оглядываюсь по сторонам.
Ёбщества вокруг набежало препорядочно. До сблёва.
Ждёт картинки смертельной. А у меня ни царапинки.
– Тормоза отказали, – винясь, пробормотал я ротозиням.
Их лица постнеют.
– Чёрт ли тебя нёс на дырявый мост? – выговорил мне один старик. – Ёлы-палы… Так лихоматом реветь и никаковского убивства!? Тогда на кой хренаж было здря весь мир сгонять на улицу?
– Ить… – возразила ему бабка. – Когда тонут, кто и соломинке не рад?.. Хоть дуром на нашем свежем воздушке чего не поорать?
Я так и не понял, почему же остановился велосипед.
Я так сильно жал ногой на колесо, что оно не посмело дальше вертеться?
Вряд ли…
Пожалуй, меня спас мешок, в который я собирался рвать шиповник для своего сына.
Мешок был у меня под слабой прищепкой на багажнике.
На рытвинах он выбился из-под прищепки и намотался между колесом и багажной трубкой так туго, что колесо больше не могло крутиться?
Я еле выдернул мешок и в близких слезах благодарно прижался к нему щекой.
Заныло в спине. У меня всегда начинает ныть спина, когда сильно понервничаешь.
Значит, рано ещё мне под Три Тополя.
Надо жить.
И носить браткин подарок.
4 сентября 1994. Воскресение.
Спокойной ночи, Гриша, или Свидания по утрам
Сквозь вишнёвую пыльную листву льётся в приоткрытое окно за тюлевой белой занавеской первый свет.
Утро.
Рука сама тянется за изголовье к верху телевизора, где лежит газетный конвертик с карточкой сына.
Уголок одеяла я собираю в гармошку. Приставляю к синему заборчику карточку.
Гриша стоит у меня на сердце и очень серьёзно всматривается в меня из ромашек. Точь-в-точь так, как тогда, когда я снимал его в августе за Косином.
Впервые я привёз его на велосипеде на бугор, где раньше рвал ромашку.