Репрессированный ещё до зачатия

– А мы и подумали заранее… Новую ж барскую хижину кому я оставлю? Коммунякам? Хренушки в кубе! А всё в квартире? Под Три Тополя, – глянул в окно в сторону кладбища под тополями – не понесут со мной. Как ни проси. Всю жизнь копил и?..

Действительно, дом похож на склад. Всюду продираешься боком. Вещей битком в углах, на столе, в шкафу… Нераспакованными стоят цветной большой телевизор, оверлок, пылесос, магнитофон…

– Ну кому всё это?! Только потомку! И брать буду, как Витяня Предурь. Холостовал этот кручёный долбонавт безбожно долго. У этого бармалея, гляди, есть чёрный пояс по любовным калякам-малякам. Не перекрой этому красному богатырю краник – полрайона обсеменит! Как-то раз на лужке пожаловался этот пехотинец с кулаками с махотку: «С большим риском для жизни я сделал доброе дело для человечества. Спас невинную девушку от неотвратимого изнасилования! А мне ни одна собака даже спасиба не сказала…» – «Как же ты спасал-то?» – «Да я просто не догнал ту длинноногую козу… А догнал бы… Я сперва накурнал бы её в снегу. Не бегай жутко, милая Машутка, от хорошего человека!» – «А риск в чём твой был?» – «Я слишком быстро бежал!.. А так… Она мне глянулась. Можь, я б на ней женился… Жаль, не догнал…». Один гусь и шепни ему: «И чего зря дорогие ножки гробить? Доколе будешь баклуши сбивать? В Першине кака-ая невеста-закром на корню сохнет-увядает!? Сама панночка Сажекрылова! О! Петрушечка кудрявая! Там приданое! Ух-ух! Чего стоит одна свиномамка на сто двадцать кило! Преполный погреб картошки! У самой повна пазуха цыцёк!!!» Витоша услыхал это и насмерть запал. Волчком закрутился. «Ну-ка, ну-ка, что за штука!?» – щёлкнул Витяй пальцами над головой и рысцой жиманул в Першино. Пешком по рельсам! Надеючись, жеребчик и в дровни лягает! Всё своими глазами увидел, оценил, женился. Теперь распевает:

«Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу!»

Ахти-бабахти как быстро схрюкался Витюка с этой Сажекрыловой. Забрал Витёка симпатюлю свиномамку на все сто двадцать кило. Ни грамма не оставил! Забрал весь погреб. Ничего не оставил! Всё угрёб! Даже блох её. Ну, толкую ему, блохи уж и сверх всего. Так нет, говорит, у неё и блохи особенные. Прыгают, как балерины! Чего добру пропадать? Забираю! Заведу у себя в Гусёвке маленький филиал Большого театра. И пускай прыгают. Пускай изображают маленьких лебедей! Мы за большими не гонимся. Мы и на маленьких в полной согласности… Вот и я… Созрел в шестьдесят… Созрело яблочко наливчатое… Само упало. Как хороший бухач. Ведь… Надо полоть, а я в больнице. Спасибо, Валерка-Хлебороб хоть прополол. Хоть что-то ты убрал. В этом году у меня недород на картошку. Возьму такую тётушку, у которой уродило картошку. У меня недород – там перерод. За тётушкой доберу!

– Ох, брате, не разевай рот на чужой перерод, – со скептическим смешком похлопал я Григория по загривку. – А если уж замахиваться… На днях читал в газете… Гонконгский аллигатор[273 - Аллигатор – олигарх.] Сесиль Чао предлагает 65 миллионов долларов тому, кто сможет покорить сердце его дочурки Гиги. Она у него лесбиянка и в Париже уже состоит в браке с одной козлицей. «Исправишь» Сесильку эту, женишься на ней – 65 миллионов твои!

– Что я – Ваня Подгребалкин? Не нужна мне эта Сосиска. Я уж попроще как…

– И как?

– На мой век не хватит у нас своих тёток?.. Обязательно женюсь!

– Ты в гладиаторы[274 - Гладиатор (здесь) – импотент, половой демократ.] ещё не выбился? Гладиатор только и способен погладить девушку. А большего от него не жди. Потомка-киндерёнка будешь сам замешивать или кликнешь лихостного стахановца дядю соседа? Здоровье-то как?

Он кисло отмахнулся:

– А! Как у той кумы. То хлеб не ела, а то и воду перестала пить… Это я так. По утрам краснознамённый хохотунчик ещё ликующе вскакивает! Ты не смотри, что шестьдесят. А радостные простуды не отпускают. На зорьке циклоп одеялку шатром вскидывает, простуда с боков и налетает… Покуда буду простужаться, до той точки я и мужик. А перестану простужаться – нету мужика живого! Повелю тащить под Три Тополя.

– Ну-ну. Легче стало дедушке. Неслышно стал дышать.

– Тот-то и хорошо. Лёгкие отличные, значит. Про меня ещё долго не скажешь: то хлеб не ел, а то и воду перестал пить. Не воду! Водочку ещё попиваю! Да как!?

– Молодцом! – кивнул я.

– Молодец на конюшне стоит. А я за столом ем и пью! Ам и пью! Ам и пью!! Бедная печень рассыпается на атомы! Ах, подать бы сюда тётушку да потолще. Я б этой кракозябре показал, где раки ночью кукуют. Надо по глухим деревушкам заслать гонцов. Там и откопаешь тётку подурей. И чтоб погреб полный. У меня неурод – там перерод! А то нижнедевицкие о-очень вумные. Как замаячил на горизонте ордерок на новую юрту, шлепоток везде кругом побежал с уха на ухо. Шу-шу да шу-шу. Ну, мне от этого ни жары ни прохлади. На каждый роток не испечёшь блинок. А вон вчера одна знакомушка заводская… Этой хреньзантеме не идти – давно пора бежать замуж! Вот эта уже капитально потоптанная бабайка и подкати вчера коляски. Вроде сначатки как смехом я мумукаю этой фефёле про горячие полежалки, а она и ухни: «Не надоели ещё тебе эти от случая к случаю ночные плясандины? Чего б нам не сойтися? Можь, сбежимся характерами?.. И кушали б мороженое вместе… Америкон! Прихватизируй мяне у нову фатеру. Не разочарую!» – «В качестве?» – «Жёнки, навернушко…» – «Так кто, – спрашиваю, – тебе, бабетка, нужен? Я или новое дупло моё?» – «Кунешно, обоюшки. Всейный кон!» – «Я погляжу, так у тебя в головке прям богатейший склад ума. Только вот почему этот склад никто не охраняет? А?.. Ну, отдохни, отдохни, птичка-рыбка-киска Мурка моя Ненаглядкина. С расчёта, с кошелька разгон берёшь… Не тупи… Остынь, килька бесхвостая… Ты чего всё не выходишь замуж?» – «Тут с вами выйдешь… Все пробуют, хвалят, а не берут». – «И мне не больше всех надо. Посиди ещё». – «Я готова за тебя жизнь отдать! Но это бесполезно?» – «А ты ещё сомневаешься?» Ведь чую, нипочём я не нужон этой секс-мамбе…[275 - Мамба – самая ядовитая змея в Африке.] Это ж сразу считывается. Да и она мне нужна как зайцу триппер… У этой крюкозябры уже климакс на носу… Любит тугрики трясти… И корабли у нас отправились в разные моря… Эх… Хороших парней загодя разобрали кого ещё в институте, кого в школе, а кого и в садике. А я всё не востребовался…

– Мда-а… Любвезадиристый товарисч Пушкин катался на каруселях со ста тринадцатью кадрицами. А тут… Пляшет на примете хоть одна кривенькая снегурка, да помоложе?

– Я сам кривенький. Зачем же мне ещё какую-то корявую таскать? А жениться пора. Пора давно перепорила… Потомка бы мне. И точку можно ставить. Жирнюху!

И замурлыкал себе под нос сергейкамышниковское романсьё:

– Я нежна, прекрасна, сексапильна.
Себя своим признаньем завожу.
Люблю себя любимую так сильно,
Что от себя, наверное, рожу.

2 сентября 1994. Тяпница. (Пятница.)

Мешок-спаситель

Утром я побежал на почту, телеграммой поздравил своего маленького Гришика с промежуточным днём рождения. Сегодня ему два года и четыре месяца.

Вернулся.

Переодеваюсь в братнины брезентовые штаны, куртку – пойду для своего маленького Гришика рвать шиповник, – Григорий большой и скомандуй:

– Стоп! Рубаху не снимай. Померяй.

И достаёт из своего гардероба приличный костюмчик. Новенький. Бирочка торжественно болтается.

– Дарю. За картошку… Убрал один… И эта твоя помощь мне как божий дар Небес. Хотя… Ты сам дар Небес.[276 - У древних шумеров Анатолий переводилось как дар Неба Земле.] Да что Небеса? Небеса ничего не кинули б нам вниз, не повкалывай ты сам вчерняк… Костюмишко можешь загнать. Тысяч шестьдесят без звука отстегнут. Или носи.

– Спасибо, братушка. Носить буду. Выходной костюм. А то у меня единственный выходной костюмчик уже старенький. Тридцать лет с гачком таскаю. А этот будет мне до похорон. Может, в нём и схоронят…

– Ну, о похоронах рано. Спервачку поноси.

После завтрака я на велик и дунул по улочке напротив наших окон. В сторону Гусёвки. Справа по руке печально желтели из-за бугра лишь чубы тополей с кладбища.

Еду тихонько себе, еду.

Заехал за газовую. Так тут называют газораздаточный пункт. Простор вокруг пункта всё ровненький, выложен огромными бетонными плитами.

Я уже хотел спрыгнуть со своего мозготряса и дальше, вниз, идти с ним рядышком, как вдруг что-то ширнуло меня в бок:

«Неужель струсил? Боишься съехать?»

А вот проверим!

И я, крутнув руль, на дурьих ветрах помчался вперёд.

От газовой это была уже не улочка, а одни овражные страхи. По ложу пересохшего дождевого ручья петляла уличка по бугру, почти отвесно падающему вниз.

Надо стать!

Так я подумал, как только меня понесло.

Но я не остановился.

А в следующий миг уже страшно было останавливаться на полном скаку. Земля была сухая, в чёрных комочках и на них велосипед не остановишь. Он будет скользить, как корова на льду.

И всё же я нажал на тормоза.

Щелчок!

И велосипед летит ещё звероватей!

Я снова на тормоза. И снова щелчок.

Гос-по-о-оди!..

Не знаю почему я панически заорал: