«Не ладно в лагере марксизма,
В святых основах явный сбой.
И бродит призрак коммунизма
Уже с протянутой рукой».
«Коммунисты всех стран!
Соединяйтесь и убирайтесь!»
Наискосок от Сталина жировал райком партии.
И как только Сталина снесли, райком быстренько перебежал в новёхонький дворец у памятника Ленину.
У памятников как-то солидней, надёжней живётся.
У Ленина, по другую руку, прикопалась и наша школка.
А в старом её здании на улице Ниношвили, на бугре, где я учился, теперь детский дом.
Меня впустили.
Я побродил, побродил по коридору, по своим классам.
На камчатке, в углу я сидел плечом к плечу с глуховатым простодушником из Лайтур Георгием Мачавариани. Вот тут сидел Тоганян… А тут Лидуша Сидорова… А тут Зиночка Свешникова, сладкая моя сердечная занозка. А тут Нина Решетникова… А тут Лида Кобенко… Где они? Что они?..
Все они собирались на выпускной.
А я не пошёл.
А в чём бы мне идти? В кирзовых сапожищах? В застиранной до смерти вельветовой рубахе?
А чуть раньше все они снимались на общую карточку. У меня нет той карточки и меня нет на ней.
Я было полез фотографироваться, пристроился в задних рядах, да вспомнил, не на что будет выкупить карточку, и, угнувшись, вылез из радостного, суетливого содома. Как жаль, что никто не заметил, не вернул меня тогда…
Во дворе я сломил веточку с толстой, с одутловатой ёлки, под которой, опоздав в дождь на первый урок, выжидал переменку; сорвал листок с чайного куста… Всё память…
Да было ли всё то, что было?
По временам мне кажется, не было, как нет и старого торгового центра в городке, что выгорел в пожар. На том месте разбили огромную клумбу. И теперь там почти круглый год цветут цветы.
Обежал, поклонился я всем милым уголочкам в городке, и поскакали мы к себе в Насакирали. На пятый.
Только взбежали от станции по Леселидзе на горку, ан вываливается медведем из кладбищенской хмури волоокая кепка с метровой щетиной вокруг орлиной сморкалки.
– Дорогои! Знакомимся будем-да! – и, голодно пялясь на мою половину, пихает мне четвертной.
– В честь чего ты навяливаешь мне зелёную селёдку с топлёным маслом?
– Давай-да мнэ твой дэвушка!
Однако этот носорог мандариновый наглюха порядочный. Швырнуть в рожу? А может, поломать спектаклик? В рожу никогда не поздно подать.
С видимой неохотой я взял бумажку, потёр в пальцах.
– Всего-то одна?
– О! Мнэ эщё эст! Во-от!
– Не пойдёть. Дешёво ценишь моё знакомство.
– Аба, мнэ болша нэту!
Я раскинул руки:
– Помочь ничем не могу.
– Пачаму не магу? Пачаму? Ти нэ нада. Твой красиви кошечка дай один час. Любимся будем-да!
Эка повело хачапура на шашлык.
– Раз я вне игры, так к кошечке и обращайся.
Я сунул ему назад его бумажки.
Не берёт. Вылупился быком.
– Нэт… Отдай сама…
– Да нет уж, дорогунька. Отдавай сам. У нас самообслуживание. И потом… Глянем-ка, что тут передавать…
Я смотрю синие двадцатипятирублёвки на свет.
– Ха! Да ты чего фальшивки суёшь? Смотри, кто тут нарисован? Ленин. Тогда и чалься к нему. А вот когда она, – показываю на Валентинку, – будет нарисована, тогда и поговорим…
Я вдвое сложил бумажки, лениво изорвал в мелочь и этой мелочью осыпал его.
– Пачаму моя денга порвал?
– Потому что ты слишком рано спрыгнул с дерева! – Рывком я надёрнул ему кепку на носяру. – Посиди на дереве ещё с тыщу лет, хоть изредка делай дум-дум… Тогда, чичирка, может, что-нибудь да поймёшь. Цвети и пахни, букет Кавказа!
– А чито, букэт нэ чалавэк?
– Пламенный! Дай тебе Бог жену с тремя грудями! Ну, а пока боженька раскачается… Грустно станет, сходи к Дуньке Кулаковой![392 - Дунька Кулакова – об онанизме.] Утешит… Всё, мурзик сдох!
Я покивал ему двумя пальцами, и мы со своей дражайшей отбыли.
Как-то паршиво на душе.
Не ожидал я от себя такой прыти.