Что посмеешь, то и пожнёшь

И этот фанерный утконос[401 - Утконос – человек с большим носом.] привозит её на отшибку нашего центрального посёлушка. Это за старой школой/ На бугре. Там выбурхали новенький совхозный санаторий для детишек. Назавтра официально сдают. Показывает хазар ей этот санаторий и отдаёт ключи со словами:

«Ми как истинни вэлики вэрни лэнинци всо дэлай зараньше! Завтра сдайом эту санаторью. Зачэм ждать завтра? Сдадым сэгодня лубимиму чалавэку! Встали на трудови вахту в чэст съэзда любими партии да, аба, сдали досрочно! Какая гдэ прэтэнзыя? У тэбэ эст прэтэнзыя?»

«Нет».

«У мнэ тожа нэту. Ми с тобои настоящи строитэли на коммунисма! Получи! – и отдаёт ключи. – А санатори здэс никогда нэ будэт, пока эст у мне ти!»

И с этими словами сорвал вывеску и бросил в чулан.

К этому ушибленному, бывало, пойдёшь чего по мелочи попросить… Фигули на рогули! Фига восемь на семь! А тут на первой минуте залётной двустволке преподносит такую фазенду с целым дворцом в придачу! Благо, не своё. Совхозное! В дитячем санатории бордельеро открыть!

Ну, позвенели они красным винцом – целую фугаску[402 - Фугаска – большая бутылка вина.] притушили! – и двинулся наш фрикаделистый[403 - Фрикаделистый – полный, жирный.] разговеться.

«Давай лубимся!» – поступило спецуказание от красного пахаря.

«Уха-баха! Щас!.. Щас!.. Только ушки накрахмалю!»

Но разговеться по полной ему толком так и не довелось.

Упёрся старчик бивнем – тут тётя Ханума пришла.[404 - Тётя Ханума пришла – о смерти.]

– Не может быть, – засомневался я.

– Факчительски тебе говорю!.. То ли головка закружилась от высоты, то ли сердчишко раздумало тукать… Толстым брёвнышком скатился ухабистый со шпанки. Развалился наш тупидзе по полу на всю комнату. Фюзеляжем[405 - Фюзеляж – пузо.] вверх, руки раскидал в стороны. Когда-то был турбовинтовой.[406 - Турбовинтовой – сильный, деловой, энергичный.] Да весь вышедши.

Посинел красный богатырь!

Ну что ж, всякому овощу свой фрукт.

Но самое смешное было на похоронах.

Слетелся весь районный партбомондище.

И такую несли хренотень!

«Он был настоящий верный ленинец! Настоящий закалённый большевик! Он всю свою героическую жизнь – дотла! – без малейших колебаний отдал построению коммунизма! Он был великий борец на своём посту! Он борцом за счастье всех людей на земле и сгорел на боевом посту!»

От тундрюки!

Что ж, прорешка у какой-то шалашовой шлёнды – мартен, плавильня?

Вот таковецкая приключилась у нас фука-ляка-бяка-кака.

Так наш совхоз остался без верного, матёрого ленинюги, без закалённого старого большевичка, без директория, без его имени и даже без памятника ему. Ну разве это не всехпланетное горе?

Было что-то постыдное в том, что ехал я в машине по этой дороге.

И в детстве, и в молодости без мала двадцать годков я своими ножками остукивал эти камешки. В город, в школу или ещё за чем, и из города всегда только пешком, иногда на велосипеде.

Автобусы в нашу сторону не закруживали, на попутки я не просился. Ни разу не проехал на машине. А тут на! За сколькую пору выблеснула свиданка и прожечь в «Москвиче»?

Совестно…

Надо пройти.

С асфальтового бугра «Москвич» на полном скаку ухнул на бетонный мостище, широко, плакатно перемахнувший и Натанебку, и долинку при ней. Чуть выше по реке сипел дымами какой-то баламутный заводишко.

Раньше это место на дороге было самое тихое, пустое, закутанное необъяснимым очарованием. Ни домов по бокам, ни огней. Один лишь пеший деревянный мосток в шаг ширью скрипел под тобой да в обвальные дожди напрочь закрывало всю долину вселомной, полоумной водой.

Сейчас всё вокруг закутали дымы.

За эти дымы мне совестно перед этой речонкой, что замелела, жалко сжалась под метровым холодным бетоном. Выйти б… Постоять… Как раньше забрести б обутым, одетым в воду и, раскидав в стороны руки, со всего роста навзничь пасть…

Но как выйдешь? Ещё обидится друг из детства.

И я против воли тяну лямку вежливого трёпа.

– Как местные, коренники, к вам относятся?

– Разно… – Юрка вздохнул. – Кто в Насакирали относился по-доброму, так тот и бежит той старой доброй стёжкой. Но таких всё меньше. Уже кое-кто сапурится. А кто под случай и вякнет: в Грузии должно жить девяносто пять процентов грузин. Должно… Да пока половина грузин живёт за пределами Грузии. Арифметика кислая. И в то же время… Бывает, незнакомый кто бахнет прямо в глаза: рус, долой из Груз! Бэгом на своя Рус! Да разве мы это и раньше не слыхали?

– Я б, – встряла Оксанка, – в двадцать четыре отсюда убралась, уберись они из Москвы.

– Ты-то у нас пионерочка. Повсегда готовая!

– Оно и тебя недолго собрать, – отстегнула Оксанка. – Дело не в этом… Дело… Как они определяют, кто свой, кто чужак? По паспорту? По лицу? Что, у меня на лбу печать вдаретая: украинка? Вот я здесе тридцать пять лет. Всю здоровью уклала в Грузинию… В чай… Какая ж я чужачка? А Юрка? Здесе вродился! Под каким солнцем загораешь, той загар и мажет… Гля, как зажарился! Слитый грузиняка! Замашки все грузинские. Голос грузинский, говорит – будто камни во рту перекатывает. Язык ихний знает. Свои, совхозные грузины, с ним по-грузински гыргочут. И поедь куда, везде его за грузинца примают. Конечно, заговаривают по-грузинячьи. И он в ответ по-ихнему гыр-гыр-гыр. От зубов только отсвечивает! Он тут чужак? Рази он своей волей тут выбежал в жизнь? Горевые родительцы-репрессивцы расстарались. Лучше б они старались где под Воронежем. А не спеклось. Беда выперла в Грузинию. У нас весь совхоз одни репрессированные… Выселенчуки… Горькие рабы… Свезли со всего света в каторгу. Почти задарма гнут позвонки… Совхоз – колония… Только что колючкой не огородили… Не тебе толковать… Май. Самый напор чая. Можно б подзаработать. А они норму раз и утрой, – и ты получаешь не больше чем в сентябре, когда сбор чай хилится уже на спад… На жалких копейках всю жизню и едешь… Эх-х… Так… Вон дорогу от Гагр до озера Рица пробивали в жутких горах в тридцать третьем репрессированные голодающие с Поволжья. Дорогу ту так и называють: дорога русского голода. А наш совхоз не на русском ли голоде возрос? Не на русской ли беде? По высылке в тридцатые сюда спихивали в чернорабочие. В трудовых книжках не писали: рабочий. А жирнюче лепили одно: чернорабочий. Чёрный вол! Чтоба ты знал своё место… Тучами пихали сюда всех, у кого закружились нелады с Софьей Власьевной. Гнали репрессированных русских, украинцев, армян… У кого не стало тогда своего куска, своего берега… В ту пору все они оюшки как нужны были здесь. Кругома малярийные леса-болота непролазные… Сушили болота, крушили леса и на тех горьких просторах возвели чайные да мандариновые плантации!.. Понастроили всего своима горбами!.. Перетёрли какое лихо и теперьше кати отседа? Да нет, мы погодим… Копаешься им, как жук, всё копаешься, а тебя ещё молотят… А совхоз «Лайтурский» возьми? А шёлкомоталку? Кто там на самых трудных, на самых чёрных работах? Русский, вкраинец, армяшик. Конечно, для при?чуди попадаются изредка и здешняки. Бригадир там, агроном, дирюга…[407 - Дирюга – директор.] Здешняки только пальчиками водят. А наичаще у себя по садам домашне винцо лёжа у чур[408 - Чури (xehb) – гигантский глиняный кувшин, в котором хранится самодельное вино. Обычно чури зарывают по садам в землю.] содють вприкуску с виноградом. То у них главно занятие в жизни. Ещё они спекули хорошие. Наломают даремной мимозы в горах и лё-ёп в Москву Пят рублэ одына штюка!.. Ну, разгонят инокровцев. Кто ж им работу будет править? Сами? Ой лё… Той-то кричат они, да негромко: рус, долой из Груз! Подумывают, как бы сызнова созывать не пришлось.

– Я-то, – хмыкнул Юрка, – к своим с завязанными глазками дойду до Москвы. Как тот кот…

– Какой? – заинтересовался я.

– А не читал в «Труде»? Не тебе говорить… Между Арменией и Азербайджаном кипит – перестройка! – необъявленная войнуха. Ну, раз ночью в мамкином наряде пришлось азербайджанской семье на бронетранспортёре бежать из Армении аж за Баку. Про кота забыли. Не до того. Через 473 дня к ним явился за 650 километров ихний кот.

– Как он узнал новый адрес? У кого дорогу спрашивал? – залюбопытствовала моя Валентина. – Кто ему отвечал?

– Мир не без добрых людей… Только мне отсюда не уйти. Как уйти от матери?.. От отца?.. Как уйти от родителевой могилы?

Разговор обломился.

И как-то уже не подымался.

Могилы заставят молчать всякого.

На развилке Юрка взял к Мелекедурам.

– Стоп! Стоп, машинка! – тряхнул я Юрку за плечо. – Мы выйдем… Надо бы пешочком…

– Зачем, когда есть тачка? И тут ближе. Мелекедури. Чайная фабрика. А там на бугор взлетел, и мы у цели. Дома. Лет десять тому мы перебрались с пятого в центр совхоза.