1922 – 1987
Нет, не уйти мне от этих могил…
Бочаров Иван Лукьянович
1908 – 1976
Бочарова Дарья Андреевна
1918 – 1987
Лещев Федор Николаевич
1913 – 1983
Простаков Тимофей Андреевич
1916 – 1975
Комиссаров Иван Федорович
1937 – 1984
Сербин Петр Иванович
18. 08. 1910 – 8. 02. 1988
Половинкин Филарет Федорович
1900 – 1981
Половинкин Иван Филаретович
14. 06. 1925 – 11. 06. 1989
Всего-то на немножко опоздал я, дядя Ваня…
Всего-то на пустяк…
В молодые дни мои при встречах вы не бежали обнимать меня, я не бежал обнимать вас. Но стоило мне уехать из Насакирали, как всё перекувыркнулось кверх кармашками. Не пойму досегодня, почему гостевой стол стал сводить нас? Стоило мне приткнуться на ночь то ли у Клыковых, то ли у Бочаровых, то ли у Семисыновых, как вы с Груней выцарапывали меня к себе.
Я до того рассмелел, что в прошлый приезд уже сам пришлёпал со станции прямо к вашим.
Вы были в совхозной больнице.
Колодезное радио быстрее всяких ног донесло до вас весть, и вы убежали из больницы.
Я сидел ел.
Незаметно, на пальчиках, вы подкрались со спины… Ёжик без ножек… Ваша стерня до сих пор жжёт мне щёку. И кто же знал, что то был последний ваш поцелуй?
– Почему вы в больнице? – спросил я. – Что с вами?
– А! Чтой-то там брешут про тяжёлое с лёгкими! – в подбитом смешке отмахнулись вы от больничных расспросов. – Брешут, брешут! Начисто брешут!
– Ага! Так и брешут… – неуверенно возразил приёмный ваш сын Владимир, уже взрослый, кавалер. – Кашляешь вон, бациллы раскидываешь!
– Ну-к, бацилла! Шлёп-шлёп отсюда! Беги лучше умой «Жигулёнка».
Парень послушно пошёл мыть машину, и вы вернулись к докторам.
– С лёгкими у меня ничего тяжёлого… Порядец!.. Что они понимают? В гроб усандалить – милости прошу! А вылечить – извини-подвинься… Брешут на мои лёгкие… Меня, Антониони, – стишил он голос, шатнулся верхом ко мне, – другая болезня затолкала… Полный звездец! Невысказанные мысли называется.
– По науке это остеохондроз.
– Да какая там наука? Ты это случаем выбежал на науку. Никаковского твоего этого ос… Это у нас родовое. Ты хоть голос моего покойника батечки слыхал? Да что я пытаю… Я сам-то слыхал раз на году… Всё молчал, молчал… В закрытый рот муха не залетит… Молчуком и отошёл… Я тоже весь в папаньку. Жизнюка тако счастье навалила на душу… Людям не похвалишься…
– Ванька! Ветрогон! Сгасни! – прикрикнула старуха мать. – Накидал у сэбэ лишних рюмок, у дурь и покатило?!
– У нас, мамо, гласность же!
– У дураков она никовда не выводилась.
Вы покорно затихли, сронили голову на подставленные кулаки.
Со свежа холмок лежит рассыпчато, пушисто, похож на приоткрытый рот. Кажется, говорится мне:
«Я был тем, чем нынче ты. Ты будешь тем, чем нынче я».
Буду, буду. Куда же я денусь? Не миновать, в сухом дереве не пыхнешь, не дыхнешь, не ворохнёшься. Земля еси, в землю отъидеши…
Если бы не мать, может, вы и рассказали в последнюю нашу встречу, что мяло вас всю жизнь. Я уже всё то знал. С уха на ухо добежало и до Москвы.
Та ваша тайна-беда ясно объяснила мне вас…
И уходила она на Украину. В голодомор.
В тридцать третьем году
Люди падали на ходу.
Ни коровы, ни свиньи,
Тилько Сталин на стини.
Ну, не мне вам рассказывать…
Всё сами знаете…
Вспомните…