Что посмеешь, то и пожнёшь

Уже вечер.

Но нигде ни души. Ни старого, ни малого.

Все на чаю?

Будут работать дотемна, пока рук своих не увидят? Как и в наши старые давние дни?

Нечаянно мы с женой набрели на фуфаечный комочек.

Комочек шевельнулся у стены.

Это была бабушка Федора. Федора Солёная.

В одной бригаде с мамой работала.

Бабушка вроде узнала меня. Виновато улыбнулась.

– Что же, – спрашиваю, – Вы сидите прямо на земле?

– А мне так, Тоник, теплей… – Голос у старушки слабый-слабый, взгляд с надломом. – Кольку выглядаю…

– Дождётесь сына. Потом что?

– В хату пидемо… В хате холодно одной… В обед вынес, я и греюсь… Трусюсь… Ах, кабы я, хворуша, ходила… Я б ему чай подмогала ирвать. Всю жизню чай ирвала, ирвала… А чай сам меня порвал…

Старушка задумчиво замолчала, прикрыла глаза.

Казалось, она заснула.

Но тут же вздрогнула, слабо всплеснула сухими ручками:

– Ой, Тоник! Шо ж я брешу тебе? Колька чай не ирвёт, а рубит…

– Это как?

– А топором… Цальдой…

– Я вас не понимаю.

– А думаешь, я шо понимаю? Такое тут горе варится… Я тебе проскажу всё по порядку… Может, тогда и поймёшь. Ты помнишь, как ты ирвал чай? Руками, по одной чаинке и кидай в корзинку на боку. А лет десять назад стали собирать машинами. Японьскими… Вручную мы набирали в день двадцать-тридцать кил. А машиной… Не сто, так все двести! Работка не сахарь, потяжеле любой каторги… Пойди по плантациях, ещё увидишь везде столбы, столбы, столбы под проводами. По тем проводам бежал ток… Все плантации упутали проводами… На столбах розетки… Включай да собирай. Делов – то! Это постороннему глазу всё легко, впросте. А… Сама машина весит кил двадцать. При ней мешок, куда собирается чай. И в тот мешок войдёт кил двадцать пять. Да кабельный шнур. Полсотни метров. Обмотаешься им и тянешь за собой. В том шнуре тоже кил пятнадцать… И выходит, что весь день ты таскаешь с зари до зари пуда под четыре отакой заразы. И это круглый год за вычетом лише зимы да ранней весны. На Колыме такую каторгу видали? Ох лё!

– Значит, соберёшь чай вокруг одного столба на полсотни метров. Потом идёшь танцевать вокруг другого столба?

– А куда денешься? Идёшь… Так и танцюешь со столбами… Го-орькая каторжанция… А ну нянчить такую дуру машину всейкий день!? Да она ещё без глаз, нарежет тебе чёрте чего. Потому до того, как поднести её к кусту, зорко осмотри куст, где какая бузина, папоротник там иль ещё какая сорная глупость – счахни с куста, подчисть его… Ну… Хорошо, плохо ли, а грузинский чаёшенька шёл. Но вот накрыла нас перестройка… Там… Ещё хужей… Отплюнулась Грузиния от России… Как ото не по-людски начиналось… Огнём да страхом скидали до кучи нам цэй Советский Союзище. И шо? Как криво сляпали, так оно и разляпилось на старые куски. На огне да на страхе вдолгую ль шо уживёт?.. Так вот, значится, отскокла Грузиния от России, как сытая горошинка от стенки, и пришла нашему чаю полная смерть.

– Даже так?

– Та-ак… Грузиния хороше кушала с широкой русской ладонушки и хлебушек, и масличко, и всё прочее… На русском токе хороше работали машины в русских руках, работала чайная фабричка. Русский ток гнал воду из Супсы, поливал чайные плантации. И вдруг всё пало! Как с обрыва кто столкнул. Стал ток идти с перебоем. И пришла совхозу смерть. Чай вовремю не убрал, чудок перестоял… Это уже не чай, а лешева облицовка. И покатилось всё кувырком… Не работают чайные машины… Стоит чайная фабрика… Чай задичал… И вот, Тоник, то, за шо бились репре… репрессированные батьки… Твои батько с мамкой, я со своим Митькой… Мы в тридцатые корчевали здесеньки леса, сушили болотины, везде растыкивали чай… А наши дети, – мой же Колька! – теперь вот этот самый чай под огороды вырубают! Какие страхи… Русские поставили на ноги совхоз… Обихаживали… И… И русские же плохие… Нас и раньше здешняки не душили любовью. А зараз… Кипячёно косоурятся, косоурятся… И съехали все русские, кому было куда ехать по Россиюшке… Остались гнилушки, кому некуда податься… Такие, как вот я… От нас ни жару ни пару… Но и мы ждём своего близкого часу… Нам тоже отъезжать, да невдалече, под дорогу в питовнике… Там Боженька примае всех… В паспорта не заглядае, не спрашуе, хто ты… Русский, грузинец?.. Не стало в совхозе русских – не стало в совхозе и жизни… А грузинец в работе разь особо сине горит? Зато винцо, песенки да пустодевки… Это ему мёдом по сердцу. Да чаю не этот медок нужен! Померла в Насакиралях жизня… Вот так… И куда от этого денешься?

Она горько замолчала.

Я не знал, что ей сказать.

И тоже молчал.

Наконец, на долгом вздохе она снова заговорила:

– Без русских помер чаёк… Померла в Насакиралях жизня… Жали что… Померли наши какие труды… Считай, в Насакиралях чаю уже нема. А остался кой да где на стороне, при домах… у редкого частника. Вручную ото ирвуть… Вручную протирают и сушат кто по-под койкой, кто на чердаке. И на баночки продають по базарям. А кто поразворотистей, на продажь гонять аж на Кубань. Наш русский рублеюшка понаваристей их ларька[409 - Лари – денежная единица Грузии.]…

Она помолчала, отдохнула и тихо зажаловалась:

– Слабость… Совсем на свале… До угла, хворушка, ползма не доползу… Ты не знаешь, Тоник, чем я Бога огневила? Лёньку взяв… Сына старшака… У тридцать пять годов… Самэ жить та жить… Хозяина восема вжэ лет як прибрал… Похоронетые рядома… Як я ни просюсь… Не бере…

– Это чего ты, Солёниха, там такое плетёшь с огнёвой болести? – шумнула от соседнего крыльца бабка, мыла с ножом кастрюлю. – Это куда ж ты, горюха, так дужэ просисся? И с кем ты тама?.. Голос навроде-ка из знакомских…

– Та Польки Долгихи младшенькой. Иди-но, Лещиха, поздоровкайся та повидайся… А то тебе, молодёна, великий грех на веку будет.

Баба Надя бельмасто пошла на голос.

Она видела совсем плохо.

– Ах, Тошик, Тошик… Молодец… Значится, не забуваешь наш пятый да нас, чайных гнилушек… Як тамочки мамка? Бачить?

– Мама померла, – тихо ответил я.

Баба Надя меня не услышала. Продолжала своё:

– А я… Тошик! Ты таку дурошлёпку бачил? Вся оглохла… Вся сослепла, а не помираю. Всё не как у людей. Ты попервах помри, а тама и слепни. А я сослепла вся и жива. Всё не как у людей… Уроде ще недавно молоди булы… Леса туточки невпролазь… корчувалы… Болота сушили да чай втыкали. Без нас, без русского дурака, рази б завёлся туте чай? Были б те ж глушь да дичь, что и даве. Чай е… Все мы в той гадский чай ушли… А игде твий батько? А игде Семисыновы? Анис та Аниса? Средь бела дня пропали… Как в воду пали… За вольное слово так покарать людей… Анис и твий батько товаришували як… Больши дружбаны булы. В вечер, було, сядуть на крыльце… Поють… А отпели…

– Дедушка Федя дома?.. – с опаской глянул я на их окно.

– Дома… Под ёлкой за питовником. И как… Райка со своим не то в кино пойшли… Из кина вертаются. А у нас свое кино… Мы удвох вечеряли… Уже кончали… Ага… Только дывлюсь, мий хилится, хилится ко мне и кинул голову мне на плечо… Ага… Я думала, от шуткуе. А он как сшутковал? По-мер. Бога грех виноватить, хорошо помер. Не болел, не лежал так… Даже неголодный помер… Мы булы неразливные. На чаю век удвох паслись… Ты знаешь, с войны он прибежал с одной рукой. Почтарём был. Письма-газеты раскидал по людях и ко мне подмогать. Одной рукой дёргал той проклятуху чай… На базарь удвох… Даже ругаться удвох… Наша руганка без зла була… Не руганка… А так, одна забавность… И за что он меня покарал? Исподтиха… Осталась я одна, как слепой столб под дорогой… Гляди, с горя глаза повредились. Навроде как корка кинулась… Темно… Я тут и с Райкой побалакаю, и с зятём, и с Солёнихой… А он тама один да один… Что ж не проведать? Подпекла я орешков… Завязала в платок горячих этих орешков, яблок, яиц и пойшла. Дорогу я знала на кладбище по памяти. Иду знай себе, иду и забурхалась в чайни кусты… Заблудилась на печке. Куда ни посунусь – кусты и кусты. Обняла я… Прижалась ще к тёплому свому гостинцу и завыла. Спасибо, её Колька мимо бежал с работы, привёл до хаты… Ну, думаю, раз самой не доплыть к Федюшке у гости, надо с кемось хоть гостинчик передать. Тут под раз слышу, один перестройщик оттентелева бредёт с песняками…

– Кто, кто? – подлип я с вопросом.

Баба Федора махнула бабе Наде:

– Надь! Ты мало передохни?… А я пояснение подам… Тоник, бачишь ото вертикушку?

Наискосок от угла дома на колодах серел бесколёсый, безоконный кузовок горбатой «Победы». Над ней на шесте ветер туго вытягивал в ровную полосу белую тряпицу с пёстрой надписью.

ЧАЙХАНА

«Перестройка – мать родная», -

прочитал я вслух.

– От! От! – подхватилась баба Надя.