– Из-под моста плывёт утка,
Серая, пушистая.
Сидит милка со мной рядом,
Как сирень душистая.
– На горе цветы алеют.
А я думала – пожар.
Ну кому какое дело,
Меня милый провожал.
– На краюшке, на краю
Целуют милую мою.
А я кругом бегаю.
Ничего не сделаю.
– Продам шаль свою пухову.
Куплю милому обнову.
Возьмите шаль мою, пропейте.
Только милого не бейте.
– Я отчаянный родился
И отчаянным помру.
Если голову отрубят,
Я полено привяжу.
– Милый курит, дым пущает.
Меня дымом угощает.
Невысок гостинчик дым. Я могу и на большое рискнуть!
– Куплю милке лисапед.
Удивлю весь белый свет.
Что ей велосипед? Есть штуки поважней.
Надрывно, требовательно подаёт она вещи своими именами:
– До-ождик идёт, трава мо-очится.
Ох матушка, замуж хочется!
И тут же, без передыха, – угарно, бесшабашно:
– Иэх яблочко крупнорезаное,
Не целуйте меня,
Ведь я бешеная!
Полнушечка Санка добротно топнула. Вбила последний гвоздь до дна земли. Амбец! Танцы-шманцы-обжиманцы кончились!
Всё разом загалдело, задвигалось, брызнуло хмельными ручьями по все стороны.
Еле слышно Женя давнула мне локоть. Мол, пошли и мы себе.
Боже, как же уйти от всего этого?
От этого радостного месяца в небе? От этих далеко видимых таинственных селений? От всего этого святого торжества кавказской ночи?
По стёжке мы поднялись на пупок бугра, к ёлкам вдоль дороги.
Неведомая властная сила заламывает моё лицо назад. Посмотри, посмотри же ещё раз, от чего уходишь!
Именно на этот простор меж ёлок я прибегал по пасхальным утрам смотреть, как откоренялось от гор, восходило и играло солнце в Великий День.
И сейчас, в осиянной ночи, оно играло…
43
Если мужчина настойчив, он обязательно добьется того, чего хочет женщина.
Г. Малкин
Довёл я Женю до её порожка, а уйти не могу. И ей неохота одной бежать в знобкую ночь барака.
– Знаешь, – сказала она, – айдайки к нам. Побудешь немного.
Мы вошли и вся комната заржала.
На трёх койках сидели в обжимку парочки.
Четвёртая, наверное, Женина койка была пуста.
– Профессорио! Gute Nacht![206 - Gute Nacht! (нем.) – спокойной ночи!] – в блудливо-почтительном поклоне Юрик подал мне руку. – Девять с пальцем! И вы в наш табор? А мы, грешники, записали вас в монашеский орден. Выходит, рановато. Что значит весна! Ветер свистит в гормонах! Вас, лубезный, нам только и недоставало. Теперь полон коробок!
– То есть?
– То и есть, что есть. Смотри. Четыре стены, четыре койки. Четыре девочки-припевочки. И недобор по части стрельцов. Теперь свято место застолблено. Но учти, ты не только кавалерино, но и по совместительству горячий толкователь вот этого древнего талмуда.
Он потряс желтоватым, ветхим листком.
В городе взял он стакан семечек. Семечки погрыз, дошёл до тары. Тару грызть не стал, но прочитал. Семечки были в кулечке из этого ржавого листка. Видать, из какой-то старой книжки.
– Раз пришёл последний, то и читай всем, – отдал мне Юрка листок. – Наши любимушки обязательно выбьются в жёны. Им занятно подслушать. Читай с «выраженьем на лице».
– «Что есть жена? – читал я. – Жена есть утворена прельщающи человеки во властех, светлым лицем убо и высокими очима намизающи, ногами играющи, делы убивающи, многы бо уязвивши низложи, темже в доброти женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгорается… Что есть жена? Святым обложница, покоище змеино, диавол увет, без увета болезнь, поднечающая сковрада, спасаемым соблазн, безъисиельная злоба, купница бесовская…»
– Вот и удержись наш брат в ангелах, – загоревал Юрик. – Всё против нас! Ногами играющи! Раз. Огнь возгорается. Два. И повело горюху на покоище змеино, как в чёрный омут.
– А-а! Грубить? А ну бр-р-рысь с моего покоища!
И Саночка смела его локтем со своей койки.