Дожди над Россией

Юрик постно опустился перед нею на колени.

– Достославная доброгнева Оксаночка Акимовна… Так можно и пробросаться.

Санка лениво отмахнулась:

– Охота слова толочить…

Он подумал, крадливо наклонил нос к её запястью, нюхнул.

– У вас руки фиалками пахнут!

– Может быть.

Полнушечка добреет, даёт комковатую ладошку:

– Вставай. Садись да без выступлений.

– Бу сделано! – строго кинул он руку к виску и степенно лепится к её широкому тёплому бочку.

– А вы чего, как часовые, сторчите у двери? – спрашивает Санка нас с Женей.

– Да! Чего торчите? – подхватил Юрчик. – В ногах правды нет, но нет её и выше!

– Не в гостях! – кинула Санка. – Садитесь, на чём стоите. Ещё и ножки вытяните!

Мы сели на Женину койку.

Сетка скрипуче ойкнула, бездонно прогнулась, и мы с Женей сошлёпнулись лбами.

Мы прыскнули.

И сетка под нами тонко пискнула в присмешке.

– Не койка, а музыкальный сексотрон! – бухнул Юрик.

– Одни глупости вечно у тебя на языке сидят! – засерчала Санка. – Путящёе шо б рассказал.

Путного как-то ничего не набегало.

Было уговорено, что каждый расскажет что-нибудь занятное из своей жизни, и скоро общая болтовня скатилась во вчерашние дни, в детство.

Мне вспомнилось, как после войны отменили карточки, стал хлебушко вольный.

Схватишь, как вор, целую буханку и на улицу. Всё казалось, что дома маточка может и отнять. А уж на улице постыдится.

Сядешь на порожках, давишься и мнёшь, мнёшь, мнёшь.

За раз буханку за себя кидал. Как крошку. И – нету.

– Вам по-барски бедовалось, – припечалилась Санка. – Иша горе – на порожках чёрную буханку счавкать! А у нас в Первомайске… С талонами прощей было. Сколько положено, возьмёшь… Но вот талоны у нас закрыли. Вольница! В руки стали давать по килу того горохового хлеба с кукурузой. А у нас семейка… колхоз девять душ, детворы семеро. Что жа, всяк скачи в очередь?.. Нас в магазине знали. В очередь мы уходили с ночи. Уходили по трое, по четверо. Одному весь хлеб не отдавали. Як цуценята собьёмся до кучи под дверью у магазина и спим. Хлеб начнут давать, народ через нас побежит, проснёмся. Спим, значит, босые. Анчихристы были шутники. Вату воткнут меж пальцами, прижгут. Спишь – пятки горят. Со сна не поймёшь, крутишь ногой велосипед. А пацанва рыгочет. Весело! Делали и балалайку. Это когда вставляли вату в руку. Горит, а ты трясёшь, а ты трясёшь… Пока проснёшься… Подбирала я на улице яблочные огрызки…

Помню, собралась я в школу. Мать красиво подстригла. Волосы по плечам, чёлочка на лбу. Всё на своём месте. Иду первый раз в школу… Зашла к богатой подружке. Она завидовала, какая я красивая. Села она есть рисовую кашу. Всякое зернышко блестит, как отмытое отдельно. Я ж только и ела просолённые огурцы. Слюнки текут. Прошу, дай хотешко ложечку каши. Не даёт. Говорю, сделай со мной чего хочешь. Хочешь, проткни иголкой палец! «Фи, неинтересно. Тебе палец не жалко. А причёску тебе жалко?» – «Жалко». – «Вот дам каши, если вырежу крест у тебя на голове. Чё ты такая красивая, как дура?»

Я смолчала, дала выстригти крест на голове от уха до уха, с шеи до дурного лобешника. И пошла я в школу с крестом… А кашуля вку-у усная!..

Санка поблуждала глазами по голым зашарпанным стенам, по ведру с водой на кривом табурете, скользнула по пустому столу с перевёрнутой мятой алюминиевой кружкой… Казалось, она искала, про что бы такое ещё рассказать.

– А этой весной Юлька Саксаганская, бывшая зазнобка этого амбарного долгоносика, – Саночка ткнула Юрку в бок локтем, – вернулась в Первомайск с Ленкой Ягольницкой. Вон откудушки, из-под самого Николаева, на заработки сюда наезжали… Хорошо хулиганочка оделася. Платье нарядное, только коротковатое. Но ей шло. Правда, все радости на улице. Такой фасон платья я называю «Дядя, я вас приглашаю». Хвалилась Юлечка: ткани там есть, белый миткаль, нитки на вышивку. Едь, распекала мою фантазию, едь в Грузинию, едь к тем чёртовым грузинцам, бога-атой вернёшься невестой. Я и прилети богатеть… Долбёжка… Мне ж осенняя была переэкзаменовка по физике. Десятый класс! Не стала готовиться к переэкзаменовке, укатилась в Насакиралю вашу. Хлеба тут вволю, а я всё никак не наемся. Сколько живу, столько и хочу есть… Что ты хочешь, выросла в очереди…

Было тихо, как в гробу.

– Чего зажурились? – громыхнула Санка. – Иля хороните кого?

И дёрнула частушку:

– В очереди я стояла.
Дочку там я родила.
Пока хлеба дождалася,
Дочка сына родила!

– Опс… – Юрка помял в пальцах папиросину, остучал пустым концом ноготь. – Гру-устянская песня…

– Э! – пихнула его плечом Санка. – Ты чего так часто куришь? Прямо с хлебом ешь! Ну-к, куряка, в коридорий! Давай гуляш[207 - Гуляш – прогулка.] по коридору!

– Пожалуйста. Но я отбуду не один.

Юрка позвал меня пальцем.

Я вышел в коридор.

– Слушай сюда, интеллиго. Политчас мой короткий. Женьшениха, – он поцеловал щепотку, – дэвушка-витаминка! Сэкс-фрау! Сладенькая, но ещё дикая козочка-ангелочек. Не распакованная же! Картиночка! Посмотри, чего стоят одни волшебные грудки! Не груди, извиняюсь, а сдвоенный пулемёт! Высокие, крепкие. Бдительно стоят на страже родных и дорогих рубежей. Только на них глянешь – ты уже трупарелло! Навылет отстрелян! Без показушного боя запечатанная[208 - Запечатанная – девственница.] Женюра не сдастся. Может раскупороситься… Но ты не кидай на это внимания. Чётко гни свою партлинию. Не останавливайся. Жми! Знай, первоцелинник, паши, подымай целину! Обкатывай цилиндр!.. Сделал дело – слезай с тела! Только так. Кончил в тело – гуляй, партайгеноссе, смело! А если будешь приручать шуршалочку одними вздохами, резину до пенсии растянешь. Буря и натиск! Чем наглее, тем надёжнее. Помни: любовь – костёр, не бросишь палку – потухнет! Учись, пока я живой!

Он в поклоне приложил руку к груди.

– А если по мусалам?

– Мусалы исключены. За смелость, золотуша, ни одна согревушка не ударит. Она хочет того же, может, больше, чем ты. И ударит в одном случае, если будешь действовать, как размазнюха. И удар расценивай однозначно как стимул, как боевой клич, как допинг. Смелей, телепень! Женская логика – всё навыворот! Усёк? Не подгадь уж. Не дай зевка. Не усни досрочно. Как вырублю свет, сразу начинай свою шишку шлифовать. Будем размножаться в коллективе!

– Это как?

– Коллективка! Не понятно, хвеня? Четыре на четыре!.. Кэ-эк вжа-аарим в четыре чернобурки! Ввосьмероман! Группенкекс! Хата только с угла на угол х-х-хы-ы-ыть… – медленно он поклонил сложенные вместе руки влево, – х-х-хы-ыть, – поклонил вправо. – Х-х-хы-ть – х-х-хы-ыть… х-х-хы-ыть – х-х-хы-ыть…

– А если хата перевернётся?

– Лишь бы земля не перевернулась. А всё протчее мелочи. Ты ей, папиндос,[209 - Папиндос – молодой мужчина.] доступно поясни, что ты спасаешь её от великого греха. Неприлично до её поры бегать с нераспечаткой. Просто это дурной тон… В Африке вон есть це-лое племя народности балуба…

– Ну?

– Ёжки-мошки! Да невеста там тем ценней, чем больше козелков осчастливит до свадьбы.