Долгими глазами она проводила ласточку.
– Ну-к, соображалистый ты? Чего будет? Шитовило-битовило по-немецки говорило, спереди шильце, сзади вильце, сверху синенько суконце, с исподу бело полотенце? А? Чего будет? А?.. Ладно, шепну подсказку. Ластовушка будет. Не мни умок моими глупостями, собереги на дело. Не побрезгуй, прими мою гостинку. За труды за твои письмённые… Тяжело, поди, составлять? Головой маракуй и маракуй. Это каку голову надо содержать на плечах?
Она пошуршала в сумке, достала магазинный кулёк пряников. Протягивает мне.
– Да вы что? Это взятка!
Она строго осмотрелась вокруг:
– Игде?
Я показал на кулёк.
– А по мне, это пряники. И никаковская не взятка. Вот ты мне отвалил взятку, так отвалил. Пензию за два годища! Теперь у меня денег стадами! Капиталишша! Я приняла… А всякое браньё красно отдачей. Так что бери, не пообидь отказом.
Я завёл руки за спину. Нет и нет!
– Чудно… У нас все просты на чужое. Вона как поют? Чужое вино и пил бы, и лил бы, и скупаться попросил бы. А тута такой пустяшный принос. Даже выговорить неловко. Никто не видал, разве что один ластушонок, мимо пролетел. Дак он никому не скажа. А и скажа, так только Боженьке. А Боженька не осудит. Добро добром покрывается…
Старуха положила мне кулёк под багажную прищепку, легко дохнула.
– Мне ж всё едино назадки не донесть. Обида туда-сюда таскать. Силы не те. Кабы под старое тулово подставил кто молодые ноженьки… Вся сопрела… С вечера поране легла, возложила палку на лавку, говорю-велю: отдыхай, подружака, нахороше, завтра нам предстоит долгая дорога. Без глаз, без ушей, а надёжно слепуху водишь. Поведёшь к нашему кормилику. А он, – пожаловалась своей палке, – с нами знаться как не желает. Скажи ему, что стариками грех брезговать. Может, тебя он поймёт?.. Ну чё, егоза, молчишь? Не хочешь заступиться за старую?.. Оно и пра, какая из тебя заступница?.. Она нонь каковецки ж крепко огрела меня по плечу!.. – пожаловалась мне старуха. – Побила меня…
– Она у вас такая драчливая?
– А не то… Иду я к тебе с пряниками, ног под собою не чую… Такая радостная от твоих мильонов… То я обычно ползу, подпираюсь палушкой. Она кряхтит, а терпит меня, подмогает мне движенью держать. А тут так мне легко, палочка вроде мне и без нуждоньки. Иду, а она без надобностев болтается у меня на ботиночном шнурке на запястье…
Я пригляделся к палке.
У её конца была просверлена дырочка, в которую продет ботиночный шнурок, завязанный в колечко.
– Или эта егоза пообиделась, что я к ней безо всякого вниманья?.. Она у меня любит, когда уважительно держишь её в руке. А тут… Слов не складу, как оно крутнулось у нас с нею… Шуршала она другим концом по земле, шуршала… Не пойму и как… Запутала она мне ноги, я и хлопнись на дорожный каменешник… Бол-ит моё бедное плечушко… И эта егоза со мной в ссорах, и ты отпрыгиваешь от пряников… Все проть меня… – в близких слезах прошептала она.
Я погладил её по руке, извинительно улыбнулся и взял кулёчек.
– Ну, и слава Богу! – засветилась старуха и встала с пенька. – Подай Господь здоровьица твоей ноженьке. Э-хэ-хэ-э… Много ног под столом, а по домам пойдут – все разберут… Ни одну не забудут…
Мне было как-то горьковато расставаться с нею.
Но и без дела толочься подле лежало за кругом приличия, и я поехал.
Оглянулся – стоит улыбается русская сирота сиротой. То и вся её родня, что тёплая в руке кривая палка.
Я медленно ехал наобум, не выбирал дороги поглаже. Ехал и ехал. Незаметно миновал лужок, где мы гоняли футбол, где подломили мне ногу. Миновал питомник.
Очутился я у развилки.
Прямо взять, попаду на чайную фабричку.
Влево сверну, попаду на первый район. На первом мы когда-то жили. Так с тех пор никто из наших туда и не захаживал.
Сразу за развилкой лепились по бугру фабричные огородишки.
Где-то за ними, повыше туда, обитает школьная моя амурка Инга Почему. Интересно, что она делает? Может, проведать? А нужен ли ей её верный соратник по двойкам-тройкам? Если бы нужен был, наведалась бы хоть раз ко мне в больницу.
Мне вспомнилось, как с угла на угол шелестел в слухах по округе её смелый романчик на диванчике с блудливым сынулей механика с чайной фабрики. Я покраснел, будто это обо мне усердно хлопотала людская молва, и свернул влево.
На первом я хотел зайти в свой баракко, но пришлось лишь издали на него смотреть. Весь посёлок запутали колючей проволокой. Это теперь женская колония. В нашем бараке была какая-то подсобка.
Я грустно потащился дальше.
Вот и дуб в два обхвата. Двести лет стоит. Из-под дуба била криница. Выше акациевая роща. Рядом когда-то был наш огород.
Неожиданно для самого себя оказался я под самыми Мелекедурами, на месте, где мы хоронили сестричку Маню. Было здесь маленькое задичалое кладбище. Да где оно сейчас? Ни деревянных крестов, ни холмиков. Одни вальяжные широкие чайные ряды.
Неужели кладбище засадили чаем?
Я бродил меж кустов с открытым кульком. Вот отыщу могилу сестрёнки и отдам ей гостинчик, бабкины пряники. Сестричка не знала даже вкуса этой роскоши. Перед смертью Глеб кормил её яблочками-зелепушками, омытыми мочой. Чтоб не такие кислые были. И пряников сестрёнка никогда не пробовала.
Над плантацией низко летали с криками ласточки. И плакали, и жаловались… «Человек не умирает. После смерти он обращается в ластовушку». Кто из вас Маня? Кто?
До стона в висках всматривался я в землю под ногами и увидел маленькую косточку. Может, это был сестричкин пальчик?
Люди, люди…
Что же вы творите? Неужели чай на костях покойников растёт ароматней?
Под ёлкой косо, внаклонку торчал щит.
Красные кривые буквы ералашно сбегались в слова:
ДАДИМ ГОРЯЧО ЛЮБИМОЙ РОДИНЕ БОЛЬШЕ КАЧЕСТВЕННОГО СОРТОВОГО ЧАЙНОГО ЛИСТА!!!
Другой щит, почти завалившись на спину, взахлёб рапортовал:
ПАРТИЯ СКАЗАЛА:
«НАДО!»
КОМСОМОЛ ОТВЕТИЛ: «ЕСТЬ!»
Ах, партия…
Ах, комсомол…
Небо грозно заволакивали чёрные туши туч, будто тяжёлый занавес спешил закрыть сцену, где только что отпылал страшный спектакль.
Дождь нагнал меня на порожках и успел рясно осыпать.