И кто она?
Подглядывать нехорошо, но не знать ещё хуже.
Девушка стоит ко мне спиной. Кто же это? Кто?
По неясному голосу я сразу не узнал её. Скажи ещё хоть слово, может, и узнаю…
Они будто нарочно изводили меня, скрывали тайну. Поцелуй тянулся томительно долго. Это даже неприлично целоваться на виду у других. Или они думают, что планета лишь для них двоих?
А что если?..
Слышал по радио, на Тайване был конкурс на самый долгий поцелуй. Так победители там растянули волынку на че-ты-ре часа!
А если эти энтузиасты растянут на пять?
Мы с костыликами и торчи под ёлкой в вынужденной засаде?
В знак протеста я щёлкнул соловьём.
Похоже, соловей я липовый.
Парочка тут же прекратила безобразничать.
– Стройна, высока, словно тополь в лесу,
Синеву твоих глаз вижу я наяву…
И новый поцелуй.
Если я скажу, что он длился вечность, я ничего не скажу. В конце концов всё имеет конец. И этот их марафонский поцелуй.
– Глеб! – восхищённо выдохнула девушка и зарылась лицом к нему под мышку.
Марусинка!
Уму недостижимо.
Насакиральские монтекки и капулетти. Старики Половинкины смертно ненавидели нас. Иван готов передавить нас машиной.
А Марусинка, младшая его сеструня, и наш доблестный братчик чего творят?
Нацеловались до чёртиков и в обжимку навстречу мне бредут Бог весть куда. Смелые! Не им сказано: детей бояться – в лес не ходить.
Не боятся. Идут.
– Думаешь, я неловкая? – смеётся она. – Да у меня всё в руках горит!
– Смотри, а то пожар будет, – подгребает он её потесней к себе и целует.
Дома мама заслышала мои звонкие костылики на порожках. Выскочила.
В одной руке нож в муке, в другой круглый лист лапши.
Дверь нараспах.
– Сынок! Да откуда ты?.. Шо ж они в ночь вытолкали? И одного? Пешаком?
– А в больнице, ма, всё в строгом виде. Глянули в двадцать четыре ноль-ноль – здоров. Уходи! Не лопай нашу синеглазую манку!
– И то гарно. Сидай. Насыплю своей лапшички… Как у тебя, Антоненька, здоровья?
– Как у быка.
– Да быки разные бывают.
С миской примостился я к уголку стола.
Мама раскатывала лапшу зелёной литровой бутылкой.
– Топчусь, як белка в колесе… На нас беда упала. Глеба, адмирала нашего, в армию зовуть. Весной не тронули, дали школу домять. А зараз стрянулись. Завтра провожать. Надо стол накрыть, созвать товарищей. Шоб як у людей. Не на огород – в армию провожать! Хотел бежать утром к тебе прощаться. А ты сам уявись…
– Мой нос за сутки сабантуй чует. А где женихи?
– Где-нибудь под окнами у девок дежурят.
Дорога разбила меня и скоро поманило в сон.
Лёг я на крыльце за дверью в подвесную койку. Сам перед Маем сладил. Старое тканьёвое одеяло толсто намотал с обеих сторон на хорошие колья, наложил планочки и прибил к столбикам перил.
Сверху над койкой полка со всякой домашней рухлядью.
Нырнёшь в свою мягкую глубокую постелюшку-одеялко, никто тебя не видит. Ни люди, ни мухи. Уютно, таинственно так… Будто на волшебном корабле по ночному океану плывёшь.
Я уже засыпал, когда мимо прошил вприбежку Иван. Во всё на скаку заглядывал, даже под крыльцо к нам сунулся.
– Ну где ты, шалашовка? – сцедил сквозь зубы. – Паршивица! Бешеная тёлка! Найду – прибью. К забору на вечер буду привязывать. Как скотиняку. Ник-куда у меня, шаболда, не забежишь!..
Любящий братко искал Марусинку.
Разбудили меня поцелуи и придавленный, тихий смех.
Разлепил я хлопалки – та же не разлей парочка, наш баран да Машуточка-ярочка.
Меня ожгла молния.
Что же они белым-то днём целуются у крыльца?
Хотел было уже закричать, да что-то меня одёрнуло.
Лежу пялюсь вокруг поверх бортика койки.