Розовая шапка заката супилась за плечами гор. По небу неприкаянно болтались белые комки облаков.
По зелёному бугру с криками летала неугомонная детворня.
Нетерпеливые парочки сбегались в клуб, в его надёжные сумерки, в треск, где под толстым снопом дрожащего света из кинобудки так сумасшедше целуется.
В ближних кустах с чвириканьем хлопотали воробьи.
Жизнь, кругом жизнь…
А ты поторчи граммочку на воле, передохн? и снова в одноместный удушливый коридорный сквозняк?
Тоска сжала меня обручами.
Обручи всё тесней смыкались на мне.
Я сорвался с места и – на угол, к клубу. Вроде ищу кого. Иду я и в заботе тяну шею по сторонам. Мне-де надо, очень надо его найти. На секунду! И вернусь. Я скоренько!
Я уже у открытой клубной двери. Важно сунул в неё нос, подержал в тёмной прохладе: «И здесь я никому не нужен?»
Я немного постоял-постоял и постучал дальше.
Никто из больничников меня не заворачивал.
Окликнут, скажу, гуляю. А не окликнут… Что делать, если не окликнут? Ну знай себе иди. Не нужен, вот и не зовут. А я и не набиваюсь особо.
Лёгкая клубная тропка смеясь взбежала на пригорок, слилась со старой, разбитой, широкой дорогой.
Эта большая усталая дорога доплёскивалась до нашего пятого района и вилась дальше, в сам город.
В сам мне не надо, а к мамушке в самый раз.
У круглого бассейна с цементированными боками – в бассейне держали воду на пожарный случай – я нечаянно глянул вбок.
На закатном солнце саблисто блеснул излом Супсы.
Наотдаль кипела в низине Супса, и сразу за рекой державно громоздились в синеве комки гор. Какой вид! Хоть денежку с самого себя за такой бери вид.
Усталость ласково усаживала на низкую тёплую стенку бассейна.
Но я гнал себя дальше.
Метров уже триста отшагал. Будет обидно, если вернут.
До дома четыре версты. Все равно до дома – ближе, чем до больницы.
Глянь сестрица орлиным оком – запеленгует. Видно же напрямую! Поднажму. Войду в поворот, вот тогда поищи иголочку в стожке!
Поворот надёжно закрыл от меня больницу.
Я основательно привалился спиной к ёлке. Отпыхкался.
Больше я не торопил себя. Ночи хватит джигиту, до света допрыгаю до дома.
Постепенно отошли, усмирились, совсем пропали голоса центрального совхозного посёлушка.
И остались мы втроём. Я и мои костылики.
Бредём, спотыкаемся…
День окончательно переплавился в ночь. Засветилась золотая сытая дужка месяца.
И поскреблись мы надёжней, ровней.
Не спеша и шли мы с костыликами по земле, а месяц по небу. Он не отставал, забегал наперёд, всё подсвечивал старательно нам под ноги.
Вдруг где-то поблизости на шоссе охнули шаги.
Кого там носит?
Ну, поносит, поносит да унесёт, бросит.
Ан нет. Шаги всё отчётливей.
– Братошики, – шепнул я костылям, – шуба!
И мы на всякий случай спрятались за ёлку.
А ну больничники ищут меня? Как же, соскучились. Давно не виделись. Мигом заметут!
Я вслушался.
Бубуканье…
Голоса различимей.
Молодой басок резал:
– Мария, ангел мой прекрасный,
Тебя любить всю жизнь готов.
Твой гордый стан и взгляд твой ясный
Пленили крепче ста оков.
– Глеба! Это невозможно слышать!
Девушка просыпала мелкий счастливый смешок и запечатала братцу рот поцелуем.
Вот так пан Глебиан! Охапками таскал с литературы пары, а к свиданию собственных стишков напёк? Или у кого слизал? У товарища Пушкина мы пока таких вроде не проходили.