– А-а, это вы? Вас ещё охранка не пристрелила за платок?
– Э-э… Иди бери в сберкассе сто рублей. Нехороший у тебя глаз. Всё сглазил! Утром бегу, она сидит в будке: «Галя, платок дочери не понравился, нам надо поговорить». – «Как же… Я не могу взять». Потом пришёл муж: «Сколько он стоит?» – «Восемьдесят пять!» – «Шестьдесят четыре! Мы не можем брать вдвое дороже». – «Да ради Бога! Я его вам не навязывала». Отдала Капке. Я ей всё рассказала… Ну, какую десятку сбросим…
– Не вышла из тебя спекулька. И не берись… А у меня не глаз нахулиганил – у меня интуиция. Он в магазине такой стоит восемьдесят девять. Ладно… Как прошёл урок?
– Нормалишь. Другие выступали так… А… бэ… мэ… А я с чувством, с толком… Развёрнуто… Капка случайно увидела у меня две твои статьи, говорит: я всю жизнь такого искала. Я хотела ей сказать, не там искала.
Я почистил картошку. Галина стала её резать.
– Ты так крупно режешь? – подивился я. – Ты ж не проглотишь! Ротик у тебя маленький. Я сегодня на зорьке при обследовании это установил.
Галинка задумывается, что-то вспоминая.
– Я где-то читала, что замёрзшую капусту надо сразу класть в кипяток…
– Не суши голову. Она и так у тебя маленькая… Я другое знаю. Если консервы испорчены, надавите на баночку и вмятина выпрямляется.
Я надавливаю пальцем ей на спину:
– О! Вмятина тут же выпрямилась. Жена испорчена!
– Сегодня по всем комнатам ходили и всем закапывали в носы от гриппа и от неверности супружеской. А мы закрылись. Они тыркаются – мы сидим мышками! Все умрут от сыворотки, а мы не умрём!
– Вот именно, что вы умрёте!
– Потом вроде утихло, никто не стучит. Вдруг снова застучали. И стучали долго, упорно. Капа открыла. На пороге Толя Шибанов, механик. А за его спиной сам Головань, главбух. Смотрит удивлённо. Открывала Капа и не растерялась: «У нас всегда дверь захлопывается»! О! Мы умерли!
– Вы это только говорите!
– Что б полизать?..
– Полижи мозжечок, – подаю ей на тарелочке чьи-то мозги из магазина.
– Всё равно не поумнею. О! Сливки с какао! Вскипячу чаю, им буду запивать. А разбавлять водой эти сливки нельзя.
Она наливает в чайник.
– Ой! Налила в рукав воды из крана!
– Это уметь надо. Вам привет от Серёжи Назарова!
– Ты чего?
– Я ничего.
– А-а… Это в Оренбурге служил. Адрес в чёрной тетради прочитал? Мы дружили с их группой. Хорошие были ребята…
Она грустно листает тетрадь с техникумовскими конспектами, вчера прислала Нина.
– Давно всё было и неправда. Кажется, всё было сто лет назад.
– Какая ты у меня древняя!
– Вы это уже говорили не раз, гражданин муж.
– А то не считается.
– Я показала Капе фотографию с конференции. Висит в клубе. Подвела. А Капа сразу: «У! Какая у тебя шикарная паточка (кофточка) с розой на сердце!»
Галина открывает сливки. Аккуратно режет банку по краю, а я обычно чуть не посередине ли.
– Учись, пока жива… Толь, я пойду кое-что там постираю. Все полотенца, носки… Пошли. Ты просто будешь сидеть там. А то мне одной скучно.
Я иду, сижу смотрю, как она медленно мылит, смотрю, потом порываюсь взять. Она слабо сопротивляется, наконец, я беру и всё делаю сам. Мылю, стираю, выкручиваю… Стирал же сам когда-то и сразу холостяцкое не вытравить из себя. Это плохо? Не думаю.
Я спрашиваю:
– Можно ли так крепко любить свою жену?
И Галинка восклицает:
– Должно!
26 октября 1976. Вторник.
Праздник до заступа
– Ты замерз?
– Не знаю. Бок отморозил. Всю ночь дуло от приоткрытой двери.
– А у меня всю ночь ноги были голые. Надо достать то новое одеяло тёплое, что ты покупал со своей мамой.
– Нет, дорогая, не выгоднее ли укоротить твои ноги, чтоб вмещались под этим одеялом?
Я поцеловал Галинку в ухо.
– Ты мне всё помял. То б я не крутилась. А теперь…
По радио слушаем, как хозяйка поехала в Осло, а кошку оставила дома в селе. Кошка своим ходом отыскала хозяйку в Осло. Пробежала шестьсот миль.
– Разве может быть такое? – недоумевает Галинка.
– Вполне. Вот возьми эту кошечку, – показываю на неё, – отвези в Верхоянск и оставь. С завязанными глазами отыщет ведь московскую квартиру тринадцать в доме семьдесят три на Зелёном?
– Это точно!
– Что тебе сготовить? Гурьевскую кашу или пару сырых яиц в авоськах?