Жили-были люди… Сборник

Она поднялась и, шатаясь, подошла к окну, распахнула ставни. В комнату хлынуло весеннее солнце.

За гробом рядом с Марией шла полуслепая Катарина. Мария держала ее за руку и улыбалась. Она не верила, что в гробу лежит ее сын. Это неправда. Ее сын жив – и ждет ее дома. Ей надо скорее домой. Потому что малыш один… а еще должен вернуться Пьетро.

Старый почтальон поднялся по винтовой лестнице и долго-долго стучал в обшарпанную деревянную дверь. Потом просунул в щелку конверт с большой казенной печатью. Печать была черная, и почтальон знал, что это означает. И был рад тому, что не застанет Марию дома…

У крыльца старик столкнулся с Марией, виновато развел руками и поспешил прочь. Странная ее улыбка поразила его.

Мария, пританцовывая, легкой походкой поднималась по лестнице. Она торопилась. Она и так уже задержалась. Ведь дома ее ждут – сын и Пьетро.

14-16.09.2009 г.

Варенье для Бога

Сегодня, в августе, в восемь вечера по московскому времени, ко мне пришел Бог.

Я его, если честно, вообще не ждала. То есть когда-то ждала, конечно, звала – а потом перестала. И вот сижу теперь, как дура, растрепанная, в окно не смотрю и, временами отрываясь от работы, привычно жалею себя. Все как всегда.

И тут – здрасте.

Стоит на пороге Бог, как есть, прямо с облака: шляпа старая, борода седая, тельняшка мятая, а на правой щеке отпечаток чьей-то пятерни. От кого-то, видно, уже по роже получить успел. Смотрит на меня – ну прямо как дед на любимую внучку.

– И зачем, – размышляю я вслух, – пришел? Я тебя не ждала.

– Поговорить, – заявляет Бог и кивает на увесистую сумку на своем плече. В сумке что-то глухо шуршит, как ежики ночью в траве.

– А кто тебе сказал, – интересуюсь я, – что я с тобой вообще разговаривать буду?

Он пожимает плечами.

– Мне уйти?

– Ладно, – отвечаю я, помедлив, – заходи, раз пришел. Лучше поздно, чем никогда. Только учти: я не пью. И кофе тоже.

– Знаю, – рассеянно отзывается Бог, идя за мной по коридору. – Только чай, преимущественно черный, чаще всего в пакетиках, потому что заваривать лень.

И вот мы сидим в моей маленькой кухне, всяким хламом заваленной, молчим, пьем чай – Бог сам заваривал, три ложки на чашку, залить кипятком, подержать, слить, еще какая-то хитротень – и друг друга рассматриваем. И оказывается между прочим, что хороший чай, если его заваривает кто-то другой, а не ты, удивительно вкусен. А может, все дело в компании, я уж не знаю… Бог рассматривает меня спокойно и с интересом, я его – с вызовом, зло и прямо вот совсем ругательно, ругательно прямо сейчас.

– Зачем пришел? – повторяю я грубо.

– Звала – вот и пришел, – улыбается он.

От такой наглости у меня, как у той вороны, аж «в зобу дыханье сперло» – в прямом смысле. Ну ничего ж себе!

– Где ж ты был, – прокашлявшись, почти кричу я, – год назад? Когда я тебя звала, когда ты так мне был нужен? Где ты был, когда я в больнице рыдала? Я тебе молилась, когда наркоз давали, ты меня услышал?! Правильно я в тебя верить перестала, когда проснулась потом! Да если бы хоть на каплю, хоть на крошечку мне тогда помог, я бы ради тебя… я бы… Где ты был, когда меня Сашка бросил – без денег, без работы, без ничего, даже съемную эту ребята вскладчину оплатили! Я с голоду подыхала, а ты…! А когда меня с работы уволили?! Где??

Я задыхаюсь, кашляю. Сиплю, едва выровняв дыхание:

– Хорошо, что почти сразу новую нашла, а то бы… – и жадно отпиваю большой глоток.

– Да, – невозмутимо соглашается Бог, – им был нужен хороший редактор. А тебе – нормальная зарплата и ближе к дому. Остальное – мелочи.

Я обжигаюсь, давлюсь горячим чаем.

Потом хватаю кружку и швыряю в него. А он – хоп! – и кружку на лету ловит. Ставит осторожно на стол и доливает мне еще.

Я реву. Бегу в ванную, долго сморкаюсь и всхлипываю. Из кухни в это время доносится негромкий шум, стук ложечки о чашку.

– А варенье, – невозмутимо говорит Бог, когда я снова выползаю – красная, мокрая, с распухшим носом и прилипшей ко лбу челкой, – у тебя вкусное. Сама варила?

– Знаешь же, что сама, – огрызаюсь я. – Жрать-то что-то надо было. Хорошо, баб Шура вишней угостила…

– Хорошая у тебя соседка, – кивает довольно Бог. – Едва-едва уговорил ее здесь поселиться. Зато теперь она не нарадуется – и первый этаж, и окна на юг, и поговорить есть с кем.

Я снова давлюсь и кашляю, и Бог невозмутимо хлопает меня по спине жесткой ладонью.

– А кстати, – добавляет он, – Сашку твоего через месяц кинули крупно. Все ушло, как с куста.

– Знаю, – бурчу я. – Бог не Тимошка…

И осекаюсь.

– Не Тимошка, – соглашается он.

И мы опять молчим, приканчиваем сушки с тарелки на столе и наполовину опустошаем вазочку с вишневым вареньем. Первое, кстати, варенье, которое я сама варила, никогда не умела это делать да и не хотела, если честно. Спасибо баб Шуре за науку – оказалось совсем не так сложно.

Солнце медленно прячется за спину двенадцатиэтажки напротив. Я встаю, отдергиваю штору – теперь в квартире хоть как-то можно жить.

– Короче, – говорит Бог, когда мы заварили и наполовину выпили вторую порцию чая, – ты чего хочешь-то?

– Да уже ничего, – после паузы отвечаю я. – Говорю же, я в тебя уже не верю.

– Ага, – хмыкает он, – а орешь на все пространство: Господи, как надоело, Господи, когда это все кончится, Господи, за что мне это, да когда ж я сдохну!

Мне становится как-то неловко.

– Ну, – говорю, – это ж я не тебе, а так… в пространство… Фигура речи.

– Это у тебя фигура. А у нас – все принято, задокументировано, к делу подшито. У меня твоих заявлений знаешь сколько? две папки. Ангелы уже не справляются. Так что давай начистоту: чего ты хочешь?

Я молчу. Трудно вот так сразу. Бог не торопит, ждет.

– Жизнь я хочу нормальную, – говорю я, наконец, и глаза снова наполняются слезами. – Как у людей, как у человеков, а не… крыс подвальных!

– Это ты, что ли, крыса? – уточняет он.

– А, что ли, нет? – взрываюсь я и бросаю ложку. – Чуть стоит голову поднять, выдохнуть, кусочек тепла получить, так сразу – шарах! шарах! Сиди, тварь, и не высовывайся, твое место в темной норе! Фиг тебе, а не счастье! Шиш тебе, а не жизнь! И по морде, и по морде!

Ну, дальше неинтересно – я опять реву, он опять молча ждет.