Жили-были люди… Сборник

– Больше ничего умного не придумал? – спросил он спокойно.

– Пошел вон, – глухо ответил я и закрыл лицо ладонями.

Рауль придвинул табурет и сел. Длинными пальцами провел по столешнице, сметая рассыпанные хлебные крошки.

– Уходи, – повторил я. Мне вдруг стало все равно.

Вместо ответа он опять встал. Размахнулся…

Ббац! – и я ощутил звенящую боль в правом ухе. Ошалело помотал головой, охнул. Рауль с преувеличенной осторожностью подул на пальцы, размахнулся слева… я едва успел перехватить его руку.

– Очухался? – поинтересовался он, не делая попыток вырваться.

Я выпустил его запястье, поморгал.

– Д-да… Ты… ты что, охренел?!

В ухе все еще звенело. Но звон этот разбил, развалил на куски мертвую тишину, царившую в моей голове.

– А теперь выкинь эту дрянь к чертовой матери и давай поговорим. Иди умойся. Шевелись ты, черт бы тебя побрал!

Я потер ухо, усмехнулся. Надо же… оплеуха от призрака. Кто бы мог подумать, что это окажется так эффективно? Я встал, подошел к раковине, сунул голову под кран…

Пока я отфыркивался, вытирался несвежим кухонным полотенцем и стаскивал с себя мокрую майку, Рауль отцепил от пояса фляжку, налил из нее в чайные кружки что-то, пахнущее спиртом, поставил на стол чашку с печеньем и даже клеенку успел протереть. Двигался он уверенно, словно дома, и я поймал себя на том, что украдкой рассматриваю его, точно девицу.

Надо же… я ведь никогда не видел его «вживую». И совсем другим представлял и описывал; в романе у него черные волосы, а он, оказывается, русоголовый, и глаза больше, и выше он, чем я видел. Черт, да что я говорю – я вообще не мог видеть его вживую, это чушь, я с ума, верно, все же сошел и надо вызывать «Скорую»… Или каким-то образом допился до белой горячки – собственные придуманные герои являются. Но он был, он двигался, задевал ногой табурет, отжимал под краном мокрую тряпку и звенел чашками, он был реальным, и когда я нечаянно задел его плечом – в тесной кухне было не развернуться, – то почувствовал сквозь камзол тепло его тела.

К тому времени, как оба мы снова сели к столу, я уже перестал удивляться. В конце концов, не все ли равно, мало ли чудес бывает на свете.

Я отхлебнул из кружки. Вино. Белое. Да какое вкусное-то; настоящее французское, что ли? Спина и нога болели нестерпимо.

Рауль повертел в руках и поставил на стол нетронутой свою кружку, посмотрел на меня.

– Успокоился? – спросил негромко.

Этого хватило, чтобы во мне колыхнулось раздражение.

– Какое тебе дело? – зло спросил я, отодвигая кружку. – Кой черт тебя принес? Почему все вы лезете в мою жизнь?!

– Потому что она – жизнь, – спокойно ответил он. Взял Светкину вилку, погладил зубчики.

– И что? Это причина, чтобы цепляться за нее, если я не желаю этого?!

– Этого не желаешь не ты, а твоя слабость, – так же спокойно ответил Рауль.

– Вы, умные! – взорвался я и вскочил, и взвыл от боли. – Идите нах…! Кому я нужен такой и зачем?!

– Тебе сказать, кому ты нужен? – прищурился он.

Я вмиг остыл.

– Светка взрослая, – буркнул я, осторожно садясь. – Она проживет и без меня.

Рауль положил вилку. С интересом оглядел солонку, тронул ее длинными пальцами.

– А я? – поинтересовался он.

– Ты… А тебя, между прочим, вообще нет! Я тебя придумал, понял? Так что катись отсюда и…

– Вот именно, ты. Ты придумал. И как я буду… такой… недоделанный? – он фыркнул.

– Пошел ты! – снова взъярился я. – Ты ненастоящий! А я… думаешь, я от хорошей жизни? Ты хоть знаешь, что такое боль? Постоянная, не прекращающаяся ни на минуту!

…Да, была боль. Все было: восемь месяцев в «травме», четыре операции, протертые фрукты и соки, которые приносила Светка, уколы, капельницы, «самолет» (не тот, на котором летают, а конструкция такая, травматологи знают). Приговор врачей был довольно утешительным – меня выписали с костылями, а со временем, как обещали, я буду только лишь чуть хромать. Если все пойдет хорошо, конечно. Я верил. Я долго верил. Но минул почти год, а костыли никуда не делись.

Никуда не делась и боль. Болело все, что могло и не могло; потом к боли в спине и ногах прибавились «просаженные» лекарствами желудок и печень; потом организм, видимо, отпустил тормоза, и одно воспаление пошло за другим. Я, никогда в жизни не знавший, где находится почки, а где селезенка, теперь мог давать советы бабкам, где чего болит и что чем лечить. За семь месяцев, прошедшие после моей выписки из «травмы», я отлежал в больницах еще три раза. Ящик в кухонном шкафу не закрывался, набитый лекарствами, на тумбочке у кровати выстроилась батарея обезболивающих, а конца этому не было, не было, не было… Врачи пожимали плечами и говорили, что сроки реабилитации давно минули, а я по-прежнему не мог пройти и сотни метров.

Я не жалуюсь, просто пытаюсь объяснить… А с другой стороны – тем, кто это испытал, говорить ничего не надо. А всем остальным хоть заобъясняйся – все равно не поймут. Сколько раз я слышал от друзей и доброжелателей советы в духе «ты должен взять себя в руки, все зависит от настроя, ты же мужик, не должен сдаваться»… По первому разу такие речи хороши. А по сто двадцать пятому вызывают желание врезать произносящему их чем-нибудь тяжелым.

Нет, я старался, конечно. Делал гимнастику, пил таблетки и витамины, старался как можно больше гулять… Все, как советовали врачи. И к психологам ходил, когда понял, что скатываюсь в отчаяние. Думал о Светке, которая возилась со мной дни и ночи; которая ходила за мной, как за маленьким, когда я был лежачим, кормила и переодевала, помогала умыться; которая, когда врачи сказали ей, что у меня посттравматическая депрессия, устраивала ужины при свечах и то и дело говорила мне всякие нежности. Я все-таки люблю ее… Не помогало.

По совету психологов думал и о том, что я богат и успешен… был успешным. От этой мысли хотелось выть. Калека. Безработный. Нет, сбережения у меня были, конечно. И я понимал – умом – что голова у меня работает по-прежнему, и опыт не пропьешь, а значит, я буду писать, но… за полтора года, прошедшие с момента аварии, я не написал почти ничего. Не мог. А ведь это было прежде моей жизнью, моим Делом. Издательство, сначала живо интересовавшееся моим состоянием и подбадривавшее, теперь ушло в тину. Я понимал, что надо переломить себя, что люди и на инвалидном кресле живут, и – не мог. Все усилия уходили в песок.

И вот теперь – этот… еще один утешитель, тоже мне!

– …ты хоть знаешь, – меня трясло от злости, – как это – когда сдохнуть хочется?! Когда воешь от боли, когда смерть к себе зовешь, а она не идет, и… Ты это знаешь?

– Знаю, – спокойно ответил он. И поднял рукав…

И я заткнулся, потому что вспомнил. Вспомнил, как заставил его умирать от жажды и пыток в королевской тюрьме, куда Рауль попал по ложному доносу. Как, когда нужно было для сюжета, едва не отправил на тот свет – чтобы потом он влюбился в молоденькую дочку лесника, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Как… и, кстати говоря, шрамы на руках, которые он показал мне, были на его теле далеко не единственным. Надо же… а я ведь совсем не думал, что ему тоже могло быть больно.

– Ну и что, – буркнул я, сгорбившись и пряча глаза. – Скажешь, я ради своей прихоти это делал? Так надо было!

Рауль усмехнулся краешком губ.

– Если я смог выдержать это и остаться человеком, почему этого не сможешь ты? – спросил он, аккуратно опуская рукав.

Я молчал.

– Или ты думаешь, что мы с тобой сделаны из разного теста?

Я поднял голову и посмотрел на него.

– У тебя все кончилось хорошо, – медленно проговорил я. – Ты это пережил – и все кончилось. И боль кончилась тоже. А моя боль не кончится никогда. Я больше не могу…

– Вспомни, – так же медленно сказал он, – когда я умирал в той хижине… помнишь, как ты послал мне ангела? Он сказал мне, что я нужен на земле. И должен вернуться. И я вернулся – твоей властью. А я ведь этого не хотел. Так же, как ты сейчас.

– У тебя все кончилось, – повторил я. – А у меня… – горло перехватило.