Жили-были люди… Сборник

Еще спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Казалось, еще немного – и он сам станет «настоящим поэтом».

Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. «Профессионал из дилетантов», – грустно говорил он себе. Он мог блистать на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Тео понимал, что достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за рамки самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.

Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.

За это время он успел исписать тридцать толстых «общих» тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.

И если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и вот это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого – ему – не подняться никогда. Его стихи всегда будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что гением он никогда не станет.

Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не заморачиваться чепухой, а хорошенько выпить – и все пройдет.

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.

Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, с пустыми горлышками… Где искать теперь того джинна?

Тео остановился и поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.

– Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу писать, я не могу так!

Небо молчало.

Тео осел на колени прямо на грязную землю.

– Джинн, прости же меня! Забери свой подарок обратно! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу…

Кто-то тронул Тео за плечо, и он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:

– Сударь, пройдемте со мной…

Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборник его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.

Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки.

Он все еще ждет.

18.02.2010.

Подарок

Больничный коридор длинный, пустой и гулкий, эхом отдаются в нем шаги санитарок. Обход уже закончился, а капельницы еще не несут, и больные разошлись по палатам, снаружи – никого. В раскрытое окно заглядывает ветка березы, на чисто вымытом полу лежат пятна солнца. Я сижу на жесткой скамейке возле кабинета заведующего и жду.

Жду долго. Очень долго. Уже много-много минут.

Когда открывается высокая белая дверь с золотой табличкой, я вздрагиваю. Вскидываю голову – вот сейчас. Сейчас все решится.

Сашка выходит из кабинета, на ходу заталкивая ворох бумаг в сумку. Взъерошенный, ворот полосатой рубашки завернулся внутрь. Дверь закрывается за ним… что в бумагах? Что? Отчет? Жизнь? Смерть? Да или нет?

Сашка опускается на скамейку рядом со мной, машинально заправляет за ухо рыжую прядь и долго-долго молчит.

– Ну? – наконец спрашиваю я, но он не отвечает. Лицо его совершенно спокойно, и по спокойствию этому, по напряженной неподвижности губ, но запавшим глазам я уже все понимаю.

Сашка рыжий, как апельсин, как манговое дерево на закате, как песок в Аравийской пустыне. Из россыпи темно-коричневых веснушек смотрят на мир зеленые глаза – обычно они весело прищурены. Сейчас его волосы – темная медь, глаза не улыбаются, и может быть, поэтому я впервые замечаю, какие они большие.

Я сажусь рядом и тоже долго молчу.

– Все правильно, – говорит вдруг Сашка, отвечая кому-то другому, не мне, себе. – Они были правы, а я ошибался. Год.

Он поворачивается ко мне.

– Год, – кричит он и с силой бьет рукой по скамье, – год! Понимаешь ты? Не тридцать, не двадцать, не пять. Год! И ни днем больше.

Сашка умолкает и закрывает лицо ладонями.

Меркнет свет…

…Часом позже мы идем по залитому солнцем больничному парку, и я не вижу этого света. Не вижу летнего полдня, не вижу цветов и деревьев, воробьев в пыли и малышей на детской площадке. Темно вокруг.

Сашка уже прорыдался в больничном туалете, прокричался, обессилел, теперь идет рядом, курит одну сигарету за другой, и если бы не эти судорожные затяжки, он был бы прежним Сашкой. Все уже сказано, приговор вынесен, зачитан и обжалованию не подлежит. Год жизни дают ему врачи – и в любой момент эта жизнь может оборваться. Редкое, очень редкое заболевание, Сашка такой, может быть, один на сто тысяч… почему именно он? Почему именно мы? Он никому не делал зла, он художник, его рисунки любят дети, мы собирались будущим летом во Францию, а Новый год встречаем всегда с Воронцовыми, он обожает мороженое и апельсины, которые ему нельзя, – но кому от этого хуже? И у нас еще нет детей…

У нас не будет детей.

Хорошо, что у нас нет детей.

Я молчу. Мы молчим. Не мы, нет – он и я, отдельно. Словно он уже там, за Гранью, уже отделен от меня, от живых невидимой чертой. Я буду жить, а он уйдет, я могу родить дочку или сына, но если даже зачать его прямо сейчас, если мы и сделаем это, то Сашка успеет увидеть только первую его – ее – улыбку.

За что?!

Ладно. Я знаю, что ответа нет. И не будет.

…Следующим утром я просыпаюсь рано – оттого, что Сашка мечется по комнате, стараясь не шуметь, роняет на пол что-то тяжелое и чертыхается шепотом. Одной рукой он натягивает джинсы, другой держит здоровенный, с толстым шматом сыра, бутерброд, от которого откусывает на ходу.

– Что ты? – испуганно спрашиваю я, разлепляя глаза.

Накануне Сашка расстался со мной у ворот больницы, сказав, что вернется поздно. Я заперлась дома, отключила телефон – и прорыдала целый день в обнимку то с плюшевым пандой, подаренным мне мужем на день рождения шесть лет назад, то со стаканом с вермутом. Не хотелось никого видеть; от ощущения несправедливости и обреченности ломило затылок. Как я буду без него – одна? В эти полгода у меня была надежда, надежда на то, что несчастье ложное, временное, что стоит только немного подождать – и все станет по-прежнему, болезнь отступит, уйдет, сейчас такая медицина, даже безнадежных вытягивают. Вчера эта надежда рухнула. Мне было страшно, так страшно, как давно уже не бывало.

…Мы с Сашкой женаты четыре года, но знакомы, дай Бог памяти, с тринадцати лет. Именно столько было мне, а ему на полгода больше, когда рыжий лохматый мальчик пришел в наш класс, знаменитый на всю школу своей нелюбовью ко всем, кто «не такой, как все». Я, книжная девочка, и Сашка, «рыжий, рыжий, конопатый», были просто обречены на взаимную приязнь, и как-то быстро все получилось, и не трогали нас ни насмешки, ни вечное «тили-тили-тесто», ни шепотки за спиной. После школы мы разошлись ненадолго – я поступила в универ, Сашка – в Художественную академию, потом снова встретились на последнем курсе – и больше уже не расставались. И если я после универа по специальности не работала ни дня, то Сашка, художник от Бога, без кистей и красок жизни не мысливший, шел по своей дороге легко, как песню пел, как летел, словно Всевышним поцелованный в темечко. К тридцати его иллюстрации к детским книгам с руками отрывали издательства, одна выставка прошла в прошлом году, вторая маячила на горизонте, и он торопился жить, успеть, сделать, забывая себя… пока судьба не напомнила. И все равно – даже в больнице, даже в промежутках между обследованиями, капельницами, неизвестностью и болью он ухитрялся рисовать – так рисовать, как не мог раньше. Полгода, с тех пор, как стал известен диагноз, мы жили надеждой – на то, что врачи ошибаются, на то, что это лечится… мы обошли всех местных и столичных светил, я тайком от мужа ходила к гадалке, мы надеялись… к вчерашнему профессору, приезжему питерскому академику, на прием мы записывались за месяц. Все оказалось зря.

Сашка вернулся часов в десять вечера, от него ощутимо пахло вином, но пьяным назвать было нельзя – так, слегка выпившим. Под глазами залегли тени, но в остальном муж выглядел таким же, как всегда, разве что был чуть более молчаливым. От ужина он отказался, разделся и сразу лег… но когда я, уже к полуночи, вырубилась, Сашка так и остался лежать с открытыми глазами. Спал ли он в эту ночь, не знаю… я как в темный омут провалилась, ничего не помню.

Сейчас пять утра. Только-только рассвело, балконная дверь открыта, из нее сочится холодок, и пахнет свежестью. Еще очень тихо, не слышно ни шагов соседа сверху, ни музыки соседки сбоку… а на улице поют, радостно орут птицы. Июнь.

– Разбудил? – виновато, сквозь бутерброд спрашивает Сашка. – Прости.

– Ты куда?!

– Я… не знаю. На трассу. В лес. Куда-нибудь.