Жили-были люди… Сборник

– Там не нужно кавалеров, – улыбается Тамара. – В том-то вся и прелесть, что у нее этого не нужно, их может быть больше или меньше, но главное – не в них. Флюра обязательно знает, какой танец тебе нужен.

Ох-хо-хонюшки… Тетка ты моя Тетка.

– А время на это я где возьму?

– Дважды в неделю по два часа – неужели не выкроишь?

– Никак, – вздыхаю я.

Наверное, это было бы здорово – танцы… если бы. Вот именно – если бы. Если бы было время, у меня уроки в две смены, да еще и с кучей «окон». Если бы были силы, загнанная кляча она и есть кляча. Если бы были деньги – ведь нужны туфли, да и за студию придется платить. Если бы нашелся партнер – и вот это самое главное.

– Дело в том, – говорит Тамара задумчиво, – что каждый из нас в жизни танцует свой собственный танец. Главное – угадать его, найти. Если нашел, увидел – все будет так, как ты хочешь. Если нет – ищи, и пока не найдешь, будешь думать, что ты не на своем месте; не на своей работе, не со своим мужчиной. А дело совсем не в них.

Она склоняет голову к плечу и смотрит на меня оценивающе.

– Тебе подошел бы не вальс и не… впрочем, да. Наверное, румба – знаешь, та самая, классическая, с длинной, тягучей музыкой, с красными туфлями. Или, думается мне, менуэт. И темно-зеленое с серебром платье. Понимаешь?

Я неуверенно киваю. Последние глотки чая терпкой сладостью обжигают губы, и я вдруг вижу – темно-зеленое, мшистого цвета, платье с тяжелыми рукавами, нитка зеленых бус обвивает шею, длинные серьги с изумрудами. Неторопливая, учтивая музыка старого танца, мужская ладонь на твоей руке, зеленые портьеры на высоких окнах…

Да ну, чушь какая! Где я сейчас менуэт возьму? Румба – еще туда-сюда…

Тетка Тамара улыбается.

– Запиши на всякий случай адрес: проспект Мира, восемнадцать. Вдруг захочешь?

Громко, тяжело бьют большие часы в комнате – я вздрагиваю. К этому оглушительному бою и хриплому «ку-ку» я долго не могла привыкнуть; в первое время думала – кондратий обнимет. Ничего, теперь, бывает, даже не замечаю.

Пять часов, с ума сойти! О платье замечталась, балда. К семи придет ко мне девочка на репетиторство, а мне еще до дому ехать…

Я собираюсь поспешно, роняя с ног тапочки, то и дело забывая, куда положила телефон, шапку, варежки и все ли пакеты со мной. Тетка Тамара обнимает меня. Потом ненадолго скрывается в кухне и выносит мне, уже обутой, сверток:

– Возьми, ты любишь это печенье. И вот еще, для тебя купила.

Она протягивает мне яблоко. То самое, буфетное. А оно, зараза, пахнет так, что я, даже пообедав, слюной захлебнусь.

– Не надо, – прошу я, – пусть тебе останется. А вдруг оно твое? Вон какое, его на холод выносить страшно.

– Бери, – смеется Тетка и впихивает яблоко мне в сумку. – Дома погрызешь.

На улице, конечно, сумерки и холод. Зато ветер стих. И пошел вдруг снег – крупные декабрьские хлопья, мягкие, белые… неужели декабрь таки прочухался и вспомнил, что он – зима? Я медленно иду вдоль маленького рынка к остановке автобуса и думаю о платье и менуэте. И студии неведомой Флюры, которая всегда знает, какой танец человеку нужен. Когда-то давно я рисовала на полях школьных тетрадей принцесс в коронах и длинных платьях со шлейфом и кавалеров в камзолах и со шпагами. Шею холодит усиливающимся морозцем, спина выпрямляется сама собой, и как-то незаметно походка становится легче, не так сильно оттягивают руки сумка и тяжелый пакет с тетрадями. Правильный танец. А что нужно Тетке Тамаре? Правильный город? А нашему завучу, вечно недовольной тетке с поджатыми в гузку губами? Правильные пирожки с вареньем?

Никогда в жизни у меня не было правильного танца. Физмат в универе – был. И муж был, правда, не в камзоле и без шпаги, но прожили пять лет, ничего себе. Он не обнимал меня в менуэте, но приносил домой зарплату, да и расстались мы друзьями. Друзья были, родители, многочисленные шумные и ворчливые тетки. И, в общем, дети были тоже, и мой восьмой класс, будучи еще пятым, прибегал на переменах и утыкался любопытными носами в мой свитер, и сиял двадцатью парами глаз, и галдел наперебой. И, наверное, даже можно плюнуть на все и родить от Сереги, сама выращу. После родов располнею, буду круглая и мягкая, как плюшки Тетки Тамары… главное – найти для дочки правильное яблоко, вот что.

Рынок уже затихает, торговцы сворачивают товар, и продуктовые ряды еще работают, а вот одежные уже зияют пустыми пятнами – то тут, то там.

Свет фонаря падает на один из лотков, и я вдруг останавливаюсь. Уже почти весь товар убран, висит только одно платье. Вязаное, длинное шерстяное зеленое платье с вывязанным на груди серебристым норвежским узором. Высокий воротник, узкие рукава, малахитово-зеленый глубокий цвет.

– Сколько? – спрашиваю я, останавливаясь.

Хозяйка, бабулька возраста Тетки Тамары, щурится и улыбается.

– Тебе уступлю, – говорит она, – тебе, дочка, пойдет. Померяй? У нас тут теплая примерочная рядом есть.

Я смотрю на платье. С неба падает тихий, невероятно долгий, почти январский снег. Очень правильное яблоко в моей сумке пахнет – на весь мир, сладко, медово, пахнет августом, полднем, обещанием радости и близкого лета. Где-то совсем близко ждет меня мой танец – единственный, обязательно нужный мне менуэт.

25.04.17.

Сказка про надежду

Молодая Мария, дочь крестьянина, никогда не была замужем. Она выросла смешливой и невысокой, и волосы ее отливали на солнце медью, пахли ветром и морем. Мария громко смеялась и любила петь, а еще много болтала, сверкая крепкими белыми зубами.

Мария нравилась мужчинам. Многих привлекали ее зеленые глаза и пышная грудь. Но Мария была бедна и работала поденщицей. Мать ее умерла, а отец не сумел собрать ей приданого.

Мария любила молодого рыбака по имени Пьетро. Он был хорош собой; у него черные усы и крепкие руки, и он ласкал Марию по ночам, жадно обнимал ее смуглое тело. Она смеялась, лежа на его руке, а Пьетро целовал ее полные губы и говорил, что осенью они поженятся.

На исходе лета началась война – и Пьетро забрали в солдаты. Осень еще не успела начаться, поэтому свадьбу они сыграть не успели.

Мария стала ждать. Не писем, потому что не умела читать, – ждать, что Пьетро вернется, ведь он обещал ей это. Деревянные башмаки стучали по камням мостовых и тротуаров. «Все хорошо», – повторяли они, и Мария громко подпевала им в такт. Круглый живот нес в себе легкую, тихую радость.

В начале зимы у Марии родился мальчик. Он родился днем, но солнечные лучи так и не показались из-за сырых, тяжелых облаков, укутавших небо. Ветер завывал в щелях, и в его свисте Марии чудился голос Пьетро. Мальчик родился похожим на отца, и Мария поняла, что это добрый знак – Пьетро вернется к ним.

Малыш часто плакал, жадно сосал тугую, тяжелую грудь Марии и кашлял. В комнате было холодно – не хватало дров. Но Мария пела сыну песенки, и мальчик успокаивался и засыпал.

В первые же дни Мария поняла, что сильно любит сына – сильнее, чем Пьетро. Ей нравилось целовать его маленькие розовые пятки, трогать губами мягкие пальчики и волоски на макушке. Мутно-голубые глазки его напоминали яркие глаза отца, и Мария смеялась. Пьетро вернется, и они сыграют свадьбу. Все будет хорошо.

Мальчик быстро рос. Он уже узнавал мать и строил ей рожицы. Мария совала ему налитую молоком грудь и чувствовала, как горячая волна счастья заливает ее до самого живота. Мальчик был связан с ней невидимой пуповиной, и она принимала это. Пока сын смеется, все будет хорошо. Ночью Мария просыпалась от радости и долго слушала сонное дыхание малыша. Она называла его про себя «мой лисенок».

Весна выдалась затяжная и холодная. Марии часто приходилось полоскать белье в ледяной проруби у причала. В такие дни она оставляла мальчика соседке – старой полуслепой Катарине, которая охотно соглашалась присматривать за малышом за несколько кусков хлеба.

В один из дней Мария, вернувшись домой, поняла, что сын болен. Лоб его был горячим, а глаза покраснели. Он надрывно кашлял и плакал – обиженно и горько.

Целую ночь Мария ходила с ним на руках по сырой, темной комнате. Она пела ему все песни, какие знала, – песни рыбаков и прачек. Но мальчик задыхался, и никакая сила на свете не могла унять его злой, лающий кашель.

Мария точно знала, что ее сын поправится – так же точно, как знала, что любит его. Она целовала мальчика в лоб и думала, что нужно идти к доктору. Но у нее не было денег даже на хлеб, а доктору ведь нужно заплатить. Он поправится, обязательно поправится.

Мальчик слабо водил по ее щеке горячей ручкой. Когда наступило утро, Мария поцеловала эту ручку и решила все-таки идти за доктором. Плача, завернула она малыша в рваный платок и вышла из дома. Пронзительный ветер трепал подол ее заплатанной юбки. Мария прижимала сына к груди и, спотыкаясь, шла по вымощенной булыжником мостовой. И вглядывалась в редких прохожих до рези в глазах – ей все казалось, что сегодня должен вернуться Пьетро. И тогда все станет хорошо.

Доктор осмотрел мальчика и не взял за это денег. «Воспаление легких», – хмуро сказал он. Он выписал Марии рецепт и долго объяснял, в какой аптеке можно купить лекарство. Прощаясь, он выбранил Марию за то, что она таскает малыша по холоду, и посоветовал поить его теплым молоком.

Мария подумала, что у нее нет денег ни на молоко, ни на лекарство, и решила просить взаймы у соседок. В ушах звенело от бессонной ночи, слегка кружилась голова. Мальчик на руках казался очень тяжелым.

Подходя к дому, она была уверена, что дверь отперта, Пьетро вернулся и ждет ее. Он привез с собой хлеба, и рыбы, и денег – десять медных монет. Он купит малышу лекарство, и все станет хорошо. Но дверь оказалась запертой, и ключ лежал на прежнем месте – под плетеным половичком у порога.

Вторая бессонная ночь спутала мысли. Мальчик плакал и кашлял, не переставая, и Мария плакала вместе с ним, а потом начала молиться. В мальчике была ее жизнь, и эта жизнь не могла оборваться. Краем сознания она ждала, что вот сейчас услышит стук в дверь – это вернется Пьетро.

К утру малыш затих и задремал. Он дышал тяжело и с хрипом, но уже не плакал – у него не было сил. Мария задремала тоже. Ей снились летние поля и веселые глаза здорового сына. Сквозь сон ей казалось, что она слышит чьи-то шаги, и она улыбалась – это вернулся Пьетро.

Очнулась Мария от тишины. Она вскинула голову и прислушалась. Кто-то приходил в их дом сегодня ночью, и это был не Пьетро. Было очень тихо – не слышалось тяжелого дыхания ребенка. Мария протянула руку и вскрикнула. Мальчик лежал поперек кровати, раскинув кулачки. Лоб его был ледяным и гладким на ощупь. Это приходила смерть, поняла Мария.