Белая нить

Музыка и песнопения – сила, затрагивающая струны души.

Да, роща Изос хранила отпечатки прошлого. Прошлое… И почему оно отзывается в груди столь блаженным трепетом? Удивительная все-таки вещь – время. Насколько сильно оно влияет на восприятие? Те дни, прежде казавшиеся Олеандру чем-то заурядным, вроде водицы в чаше, ныне превратились в сладкий нектар. Право слово, он даже Глена не обделил доброй мыслью.

Жуть какая, ну!

Мокрая глина и ковер подгнивших листьев приглушили шаги. Обступая лужицы слизи, Олеандр спустился на дно оврага и замер у воды. Утерянный обрывок прошлого закружил в голове, подернутый дымкой забвения, но навеки отложившийся в памяти мрачным воспоминанием о пережитом горе.

Плеск водопада, стоны деревьев… Все звуки перемешались, обернулись режущим слух гудением. Он так и стоял, вперив взор в груду пожухлых веток. Стоял, потому что понимал: ежели столкнется с братом, внутреннее око заглянет туда, где мечется озлобленное, не смирившееся со смертью матери дитя – в злосчастную пропасть, разверзнувшуюся между ним и Гленом.

– Чего уставилось? – буркнул Олеандр на темнеющий в двух шагах древесный ствол. – Это не так-то просто, сознаешь?

– У-а-а, – протянуло дерево.

– Больше нечего сказать?

– У-а-а…

– Да ты прямо-таки жрец красноречия!

А ты ерундой страдаешь, – подшепнул глас рассудка, и Олеандр тряхнул головой, как силин после купания.

И правда. Что он творит? Стоит тут пнем и беседует с деревом, будто оно ему внемлет.

– Сын Антуриума, – залетел в уши возглас, сплетённый из воды чистейшего родника. – Благого утра.

Силясь вбить в оцепеневшее тело немного жизни, Олеандр похлопал себя по щекам и обернулся.

Невдалеке, во мраке земляной пещеры, мигали две точки: синяя и белая. Вначале яркие и четкие, они утратили сияние, как только на свет вынырнул беловолосый юноша в простых шароварах и рубахе. Снежинки парили вокруг него, словно покачиваясь на незримых волнах.

– Глен? – Виски Олеандра окропила липкая морось страха.

Чем ближе подступал брат, тем пуще воздух напитывался влагой. А когда он замер, подле них, чудилось, выросли ледяные стены, напиравшие, гораздые вот-вот обрушиться.

– Боги милостивые, – вырвалось изо рта, когда Олеандр вгляделся в иссеченное шрамами лицо напротив. Два увечья рассекали бровь, одно пролегало под скулой, оттеняя ее изгиб. – Ты… ужас…

Стало быть, слухи не лгали. Дуги? и правда вылепил из сына воина-карателя[14 - Воины-каратели Танглей – элитный отряд океанид, которых обучают с особой тщательностью и со временем превращают в виртуозных мастеров.]. Затравленный мальчишка-гибрид, читавший дриадам стихи, сгинул. На смену ему пришел Игла – хладнодушный истязатель, подобие живого существа. Былая неуклюжесть стерлась. Его мышцы окрепчали и наполнились сжатым рывком. А разномастные глаза, раньше чистые и светлые, как озера, подернулись ледяной коркой: теперь уже не углядеть за ними отражения души.

Лучше бы Глендауэр погиб, без шуток. Он и прежде не отличался пылкостью и разговорчивостью, и все же в нем кипела жизнь, юная, ликующая. Глен излучал тепло, Игла излучает холод.

Честно, если бы не разноцветные глаза, Олеандр не признал бы брата.

– Что ж, – вымолвил Глен, едва шевеля губами. – Шесть лет пролетело, истинно.

– Ты об этом желал побеседовать? – вопросил Олеандр. – Ежели так, не трать красноречие. Я не хочу говорить о прошлом. Меня от него тошнит.

– Вы лжете.

Треклятые океаниды! Олеандр стиснул зубы, подсчитывая удары разбушевавшегося сердца.

– Что вы хотели сказать, Игла? – И снова уставился на брата. – Говорите и распрощаемся. У меня и без вас забот хватает.

– Ведаю. – Глендауэр походил на отлитое изо льда изваяние. – И хочу помочь.

– Не утруждайтесь.

За те пару мгновений, пока слух тревожил плеск водопада, Олеандр успел проклясть и себя, и рощу, и брата, который наведался в лес и призвал его к разговору, но, похоже, не понимает, что их дружба безвозвратно утеряна. Разбитое можно склеить, но трещины не затрешь.

Ничего они уже не исправят. Они больше не братья.

Олеандру вдруг очень захотелось очутиться где угодно, только не среди угольных стволов, где каждая тень, каждая травинка напоминали о былом. Как он ни отмахивался от вспыхивающих в голове картин – все попусту.

В памяти рисовались воспоминания:

Раз: в ушах прошелестел голос дриады, поведавшей, что госпожу Камелию отыскали близ Вальтос[15 - Вальтос – территория клана лимнад.] и привезли в Барклей.

Два: Олеандр вломился в отчий дом, не чуя ног.

Три: мир замер, а чувства улетучились, сметенные подкрадывающимся осознанием чего-то важного, переломного.

И понимание пришло. Пришло и врезалось в стену отрицания, нежелания переваривать гнетущую истину.

Канули в небытие дни и ночи, быть может, годы и даже века. Время сдвинулось с мертвой точки, точно застрявший на пике горы валун, и понеслось дальше. Оно не даровало Олеандру шанса на сопротивление. Он не смог повернуть его вспять. Никто не смог бы.

Матушка и правда умерла. Лежала на спине в изломанной, скрюченной позе, с вывернутыми рукой и лодыжкой. Листок сползал с ее лица, оголяя поблескивающие кровью раны.

Затем были рыдания и сумасшедшие метания. Затем – чьи-то руки, отдиравшие Олеандра от тела матери.

Лица-лица-лица! Кто все эти существа?

Отец, Глендауэр, Аспарагус … Вроде бы они. Но чего они хотят от Олеандра? Пусть уйдут! Исчезнут! Сдохнут!

Отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!

– Малахит, послушайте, – прожурчал рядом голос, высокий, но глубокий, как океан.

Олеандр моргнул. И видение померкло, расплывшись тающими пятнами. Он пожелал отозваться, но не сумел разжать сведенные судорогой челюсти.

– Я запятнан, – продолжил Глендауэр. – От позора мне не отмыться, прощения не вымолить…

Прощение? В самом деле? Да скорее снег на Ифлога повалит, чем Олеандр дарует ему прощение.

– Но мы с вами…

– Мы с тобой – ничто, – отрезал Олеандр. – И я до сих пор не понимаю, зачем ты меня позвал.

– А зачем вы вняли зову, коли презираете меня? – парировал брат.

И то верно, – подумал Олеандр. На подкашивающихся ногах он развернулся и пошлепал к тропинке, ведущей наверх.