Белая нить

– Что за сражение? – Сапфир прищурился.

– Близ Морионовых скал. Последняя битва Стального Шипа. В ней же погибли двукровные дети Азалии. Ветхий такой фолиант, обернут листком с Вечного Древа. Он выделяется.

Одним из безусловных достоинств Сапфира была ненавязчивость. Он явно не понимал, что происходит, и все же ответил согласием. Но прежде чем удалиться, вручил Олеандру ещё один листок – белоснежный.

– Углядел в твоих шароварах, пока тебя переодевали, – бросил ореад. – Подумал, вдруг Глен оставил.

Проклятие! Олеандр стиснул кулак, натягивая каждую мышцу; словно напряжение могло погасить вспыхнувшую ярость и придать решимости. Читать? Не читать? Он протяжно выдохнул и развернул послание. Взору предстал чистый лист, не замаранный и точкой, не то что буквой.

Глендауэр что, насмехается? Олеандр надорвал послание, как разум настигла догадка. Невидимые чернила! В былые лета они с братом часто писали либо молоком, либо кислым соком. Такие строки требовали проявки, поэтому скоро он уже сидел за лекарнями у ограды, прятался за высокой травой и – Боги милостивые, до чего он докатился? – водил листком над зажженной палкой.

Долго ждать не пришлось, написанное окрасилось коричневым.

Олеандр задул огонь. Зарыл палку. И, чувствуя себя героем бездарной сказки, прочитал:

«Прошлое зовет вас в дорогу, сын Антуриума. Побеседуем? В роще».

Прошлое… Наверное, Олеандру и правда пора с ним встретиться. Ладно! Он поговорит с Гленом. Но сперва заглянет к Фрез.

***

Прежде всего в лекарне, прикипевшей к дереву гнездом, бросались в глаза вьюны. Это редкие лианы, целебные соки которых – посмеивались – даже мертвеца пробудят от вечного сна. Сочные и увесистые, они ветвились, облепляли стены, прогибали полки, змеились по половикам. Серьезно! Вьюнов было до того много, что коридор превратился в поле препятствий. В детскую забаву, когда играющие растягивают над землей хитросплетённую сеть и прыгают по островкам земли от одного конца к другому, не прикасаясь к стяжкам и узлам.

Оплошает дитя? Ничего. Получит щелбан. Ну худой конец, прокричит в ночи гурланом[13 - Гурлан – лесная птица, очень громко кричит.], распугав соседей. Растения-то уж точно детям не навредят, верно? Разве что с ног собьют, но это ерунда.

Главное, чтобы детвора через вьюны не скакала.

А все почему? Да потому что пара увечий превращали эти лианы в орудия убийства.

Упаси Тофос, дитя наступит на вьюн. Упаси Тофос, повредит его.

Смрад по округе разнесется такой, что запах сгнивших плодов, приправленный навозным, покажется благовониями.

Конечно, Олеандр мог бы призвать чары и расчистить путь, но не рискнул. Кто знает, вдруг вьюн случайно зацепится за торчащий гвоздь – и прощай белый свет. Поэтому он подбирался к нужной комнате без спешки, крадясь, точно грызун, которого везде поджидают ловушки.

Береженого, как известно, холодный рассудок бережет. Не Боги, разумеется. Какая дурость!

Целительница показалась враз с тем, как под ногой Олеандра что-то скрипнуло – к счастью, половицы, не вьюн. Ступила на порог мягко, бесшумно, не тревожа тишину ни словом, ни шелестом накидки. И угодила в круг света, нарисованный сияющим у притолоки златоцветом.

– Слава Тофосу, с вами все в порядке, – гнусаво вымолвила она, пряча глаза за чернотой ресниц и кланяясь. На ее веснушчатом носу красовалась прищепка. – Доброй ночи, наследник. Как ваше самочув…

– Терпимо, – перебил её Олеандр и добавил: – Вьюны не помогут, сознаешь? Не с забытьём.

– У нас много отравленных, – произнесла целительница. – Итанга в Барклей не растет. Столистник и корнебой слабоваты. Так что…

Так что не завидовал Олеандр тем дриадам, кому пришлось лакать столь дивное снадобье.

– Где Фрезия?

Травница нырнула вглубь комнаты, и он безутешно побрел за ней. После всего пережитого, после судорожного переваривания мысли о том, что суженая впала в забытьё, он даже не знал, зачем пришел сюда. Ну, увидит он Фрез. И что? Ничего. Он не кудесник, не божественный целитель. Он не поможет. В самом деле! Совсем недавно Олеандр и раны-то с трудом сшивал.

Куда ему бодаться с недугом, который в девяносто девяти из ста случаев приводит к кончине?

Многие пытались вытащить существ из забытья. Все потерпели крах.

Олеандр замер за спиной целительницы. Задремавшие было тревога и страх снова угнездились в сердце. И чем дальше отодвигался цветочный занавес, тем пуще они разрастались, напитываясь горечью бессилия.

В углу комнаты, застывшая и побледневшая, в чистом хитоне лежала Фрезия. Удивительно, но тело, прикрытое до колен, не осквернял и мазок крови. Омытая и подобранная, без дурацких побрякушек, Фрез выглядела непривычно скромно. Но удивляло иное: отсутствие увечий. Глядя на дочь Палача, ни у кого язык не повернулся бы сказать, что недавно её вытащили из горящего дома.

Казалось, огонь умышленно обходил Фрез стороной, чтобы – упаси Тофос! – не запятнать ожогами.

– Ступайте, – Олеандр не обернулся к целительнице, лишь по шороху шагов понял, что она покинула комнату.

Он оглядел тонкие запястья суженой, полопавшиеся от притока крови губы, две рыжие косы, скрученные в раковины. Тронул её пальцы, подхватил ладонь – и сердце ударило по решетке ребер.

Боги милостивые! Зачем? Ну зачем он настоял на помолвке? Зачем поддался искушению и отнял честь суженой до брака? Он ведь не любит Фрез. Не любит! Пропасть между ними разверзлась давно. Очень давно. Когда она начала приходить к нему по десять раз на дню. Когда караулила возле дома и закатывала скандалы. Подсылала подружек, которые следили за каждым его жестом.

Столько недоверия… Столько ревности…

Сознаться, иной раз Олеандру казалось, скажи он Фрез прямо: «Я с тобой задыхаюсь, ты ведешь себя отвратительно» – и она поблагодарит его и ответит, что завтра будет вести себя еще хуже. Удивительно, но зачастую она критику принимала за похвалу.

И все же в разладах всегда виноваты двое. Олеандр тоже хорош. Не предвосхитил, что чувства – не клятвы на века. Не предвидел, что, скрепляя помолвку и отнимая невинность, подставляет Фрезию под удар. Под клеймо, которое, ежели он откажется от брака, выжжет на её плоти печать неприкосновенности. Он мог бы не заключать с Каладиумом договор. Мог бы обождать: тот все равно не выдал бы дочь замуж, зная, что на нее положил глаз наследник клана.

Вот оно – мудрое поведение. Известная истина: не нужно торопить жизнь, все торопливые уже давно напитывают корни Древа соками утраченного бытия. Поумерь Олеандр тогда пыл, поступи по разуму, ныне они с Фрез разошлись бы тихо и мирно. Но нет. Он закинул голову в петлю. И теперь не ведает, как из нее вырваться.

А она… Она лежит перед ним без чувств.

Каладиуму плевать на неё. Он ускакал.

Его улыбки и объятия, любовь, дарованная дочери – всё это было ложью, игрой на публику.

– Держись, – Олеандр скользнул пальцами по щеке суженой. – Держись, Фрез, не смей умирать, слышишь? Ежели Эсфирь жива, она поможет тебе, я уверен. Мы вытащим тебя, ты только крепись.

Призрак из прошлого

В одном из уголков Барклей ютились озеро и водопад, оцепленные Изои-Танатос – деревьями жизни и смерти. В их листве томились целебные соки, а стволы мало того что стонали, так вдобавок рыдали чем-то вроде кислотной смолы. Змеясь по бороздкам коры, черная слизь сползала на почву и сжигала всё. Поэтому цветы и травы, наученные горьким опытом предков, с годами перебрались к кромке воды – подальше от неприветливых соседей.

Дриады сюда не захаживали. Считали рощу Изос оскверненной землей, над которой клубится не то губительная, не то живительная аура – голова дуреет!

Олеандр ничего такого не чувствовал. Разузнав о рощице еще по малолетству, он быстро облюбовал её под логово.

Тишина и покой. Что еще нужно для счастья?

Разве что друг. Нет, больше, чем друг. Брат. Тот, кто подхватывал его мысли, рядом с кем он мог думать вслух.

Олеандр подступил к роще на рассвете, покуда солнце не разлило по миру жар. Белесые кроны деревьев, лоснящиеся в ночи, он заприметил еще с вершины откоса, стекавшего в овраг-колодец к озеру. Шесть лет минуло, а роща до сих пор выглядела так, будто он еще вчера подцепил к ветви лиану, оттолкнулся и, со свистом распоров воздух, бухнулся в водоем. А вон там, в тени водопада обычно сидел Глендауэр с листком в руках. Окутанный ветрами вдохновения, он порой строчил стихи со скоростью пойманной в банку мухи. Но буквы получал неизменно ровные, украшенные завитками.

Он пел. И песнь его растекалась птичьей трелью. Он пел – и стоны деревьев и шум водопада сплетались мелодией. Музыка и песнопения не для зрителей и рукоплесканий, утверждал он.