Белая нить

Неожиданное озарение отвоевало Олеандра у недомогания. Как говорится, можно закрыть глаза на видимое, но нельзя закрыть сердце на ощущаемое. Он понял, с кем ведет беседу. Понял – и боль стянулась вокруг груди узлом, который никогда не развяжется.

– Всегда рядом?

– Уже нет.

После пожара

Из бездны забвения Олеандра вырвал перегуд голосов. Он приподнял тяжелую, словно отлитую из стали, руку и растер веки. Нашарил по соседству с ухом край пледа и укрылся им с головой. Не помогло. Гомон беспощадно истязал слух, не дозволяя предаться сну.

Зелен лист, дриады – чтоб у них типуны на языках выскочили! – опять перемывают кому-то кости.

Он откинул покрывало. Не отрывая спины от ложа, согнул ноги в коленях, дошагал ими до края ложа. И рухнул на пол, потому как верхняя часть тела отказалась принимать вертикальное положение.

– Ой! – послышался неподалеку робкий возглас Сапфира. – Ты очнулся. Как себя чувствуешь?

– Как дряхлый старик, окоченевший на морозе, – сиплым и будто чужим голосом промямлил Олеандр.

Под кожей, спицами вонзаясь в мышцы, расползалось онемение. Кряхтя и постанывая, он приподнялся на локтях и стиснул зубы до того крепко, что в челюсти щелкнуло. Боль клыками и когтями вгрызлась куда-то в поясницу, под ребра. Перегородка, отсекавшая воспоминания, треснула, разлетелась вдребезги, и они хлынули в голову ледяными волнами.

Смерть Гинуры от лап вырожденки, судный лист, пожар, отравленный дым, Фрезия, посох рек о озер и…

Сердце, уколотое болью потаенных обид, стукнулось о грудь раз, другой…

Глендауэр!

Олеандр вспыхнул, как спичка, и сел, чувствуя во рту противное жжение. Он вспомнил бледную ладонь брата, подсунувшую ему письмо. Потом в памяти зияла дыра. Затем его тащили, тянули, несли куда-то на носилках. Следом он снова потерялся в безвестности. И вот очнулся в провонявшей потом и целебными травами хижине. Кажется, в лекарне.

– Давай помогу, – прозвучало над ухом, и он позволил прохладным рукам затащить себя на ложе. – Тебе что-нибудь нужно?

– Понимание, уважение и чтобы от меня все отстали, – тихо, сберегая израненное горло, проворчал Олеандр.

И провел ладонью по груди, прикрытой туникой. Ткань пахла ореховыми благовониями. Беглый взгляд – и мимолетная догадка обернулась явью. Его переодели. Блеск! И где теперь искать письмо? Любопытно еще, куда запропастился океанид, который его настрочил?

Сбежал? Снова? Трус! И хватило же ему дерзости вломиться в поселение!

Ах да, Глендауэр ведь у нас – великий покровитель угнетенных, сердобольная душа! Жаждал помочь? Да в гробу Олеандр видал его помощь! Достаточно горя он нахлебался от брата.

И лучше бы Глену исчезнуть из леса!

Легкий ветерок, напоенный запахом цветов, прорвался через приоткрытые ставни и остудил кипящую кровь. Олеандр втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Отер взмокшие руки о плед и осознал, что елозит по слежавшемуся ложу. Под потолком, заливая хижину теплым светом, мерцали три златоцвета. Только они и рассеивали мрак, выхватывали из тьмы изломы сизых крыльев. Правое опутывали тряпицы, пропитанные, судя по сладковатому запаху, отваром из столистника.

Сапфир устроился на краю перины, зажав ладонь между колен. Его левое предплечье – явно сломанное и примотанное к лубку – покоилось на лоскуте ткани, подвязанном за шеей. Неподалёку от ореада у бочки с водой сидел Душка. Один из лепестков на его бутоне-тушке почернел.

– Бедняга, – Олеандр закусил губу и снова поглядел на Сапфира, потом перевёл взор на его перевязанное крыло.

– Пожар ни при чем, – пояснил ореад с той улыбкой, какая расцветает на лице существа, прикоснувшегося к теплым воспоминаниям. – Я еще на склоне поранился, в бою с вырод…

– Считаешь, мне есть разница? – просипел Олеандр. – Тебе должно возвратиться на Ааронг, Сапфир. В Барклей творится страшное. Ты верный друг, но…

– Полно тебе, – перебил его Сапфир, – я не улечу. Сам подумай, ты бросил бы приятеля в миг нужды? Нет-нет! Не отвечай, я и так все знаю. И прекрасно понимаю, что тебя тревожит.

– Ничего ты не понимаешь, – произнес Олеандр и схватился за горло. – Мне легче заранее спровадить, нежели потом расхлебывать. А если ты умрешь? Что тогда? Пало восемнадцать дриад, Сапфир. Восемнадцать!

– Уже сорок.

– Что?!

Олеандр потерял дар речи. Икнул, ощущая, как потеют ладони, а во рту, напротив, пересыхает. Обугленный листок сорвался с предплечья и, покачнувшись, улегся на плед.

– Да-а, – Сапфир поник. – В общей сложности сорок. Мне жаль. Пожар охватил дом владыки Антуриума сразу. Никто и дыма не успел почуять. Это был, гм-м… Даже не знаю. Взрыв? Громыхнуло – и все в огне. Слышал, у дома правителя в тот миг кто-то беседу вел. Так их аж на ветви отбросило…

Он продолжал говорить. И каждое его слово увековечивало на душе Олеандра рану за раной. Сейчас он уже не мог отринуть чувства, увяз в них, задыхаясь. Вгони он под ногти иглы, боль была бы не столь сильной, как теперь от осознания, что пожар унес жизни двадцати двух соплеменников. Еще тридцать пребывали без сознания. Зефирантес и Фрезия числились среди выживших, но ежели жизни первого ничего не угрожало, то жизнь второй висела на волоске.

Повествуя о ее самочувствии, Сапфир выражался сбивчиво. То и дело поправлялся, путался в лекарских определениях. Силясь уловить суть его речей, Олеандр будто нитку среди колючих лоз выискивал. Но в итоге, предположив, что Фрез впала в глубокое забытье[12 - Забытьё – глубокое угнетение сознания, угрожающее жизни состояние между жизнью и смертью.], попал в точку.

Попал – и страх разрядом ударил по вискам. Ворох дум, вертевшийся в сознании, истаял. Остались лишь погруженная в полумрак хижина, урчание Душки и многоголосое щебетание дриад за окном.

Олеандр тяжело дышал, сжимая и разжимая кулак. Верно, Сапфир догадался, что продолжение беседы смерти подобно, поэтому вжал голову в плечи и хранил молчание. Только нервно улыбался, отчего его глаза, и без того похожие на щели, сужались до черточек.

– Фрезия… – Олеандр сглотнул, принуждая себя к спокойствию и сосредоточенности.

Дуреха! Ну какая же Фрез дуреха! Вокруг беспредел творится, а она опять по дому правителя решила побродить. На кой она туда пошла? Вот уж навряд ли за тем, чтобы потушить огонь. Скорее, хотела под шумок переворошить шмотки суженого. А вдруг он припрятал там дары от некоей девицы, дерзнувшей покуситься на чужое добро?

Откровенно говоря, Олеандр не ведал, что оскорбляло его больше. Очередная прогулка суженой по обители его отца – внимание! – владыки клана. Ее убеждённость в том, что жених – похотливый недоумок, который не додумается сокрыть следы блуда. Или заурядное недоверие.

– Где она? – хрипло вопросил Олеандр, уже не чувствуя ни гнева, ни слабости. – Куда ее уложили?

– Э-э… – Сапфир задумчиво уставился на игру теней, бродящих по стене. – Так над нами, в верхней лекарне.

– Схожу к ней, – Олеандр сунул ступни в сапоги и поднялся, поковылял к двери на неверных ногах.

– Эй, погоди! – возопил Сапфир. – Ты ведь не оклемался толком!

– Оклемался.

– Но…

– Но что?! Что «но»?!

Пнув с досадой подвернувшийся под ногу мешок с травами, Олеандр подхватил волосы опояской и замер, пришпиленный тусклым взором синих глаз. В поле зрения проявилось бледное лицо – непроницаемое, как вырезанная из камня маска.

– Выслушай меня, будь любезен. – Крыло Сапфира раскрылось перед дверью с таким звуком, будто кто-то встряхнул покрывало. – Я беседовал с дриадами. Немного, самую малость…

– И? – Олеандр пересилил сопротивление охваченного болью тела и плюхнулся на стул. – Допекли?

– Не совсем. – Ореад почесал когтем макушку. – Хотя они… весьма бойкие и словоохотливые.

Бойкие и словоохотливые? Серьезно?! Что ж, Олеандр отложит эти определения в памяти, чтобы в следующий раз, рассуждая о собратьях, выражаться чуть поизящнее, чем «Они жадные до сплетен болтуны, гораздые выпотрошить из чужих шкафов все скелеты, только дай шанс. Бодрствуют от рассвета до заката. Но влет оживают ночью, возможно, даже восстают из мертвых, ежели поблизости кипят страсти и пахнет жареным».