– Гм, гм! – отвечала Казимира.
– А шутки в сторону, – продолжал Бакланов: – дело теперь прошлое: скажите, любили вы меня?
– Не помню уж, – отвечала Казимира.
– Ну что, Казимира, скажите, – говорил Бакланов, беря ее снова за руку.
– Ну, любила! – отвечала она как-то порывисто.
– И я ведь тогда благороден был в отношении к вам, согласитесь с этим: я многого мог бы достигнуть.
– Были благородны, – отвечала Казимира.
– И за это самое, – продолжал Бакланов: – вы по крайней мере теперь должны меня вознаградить.
– Чем же мне вознаградить? – сказала Казимира.
– Любовью.
Казимира грустно улыбнулась.
– Теперь это немножко трудно.
– Напротив, теперь-то и возможно: другое дело, когда вы были девушкой, когда от этого зависела участь всей вашей жизни, – тогда другое дело; но теперь, что же может препятствовать нашему счастью?
Казимира качала только головой.
– Теперь какие, кроме самых приятных, могут быть последствия из того, что вы меня полюбите? – продолжал Бакланов, опять беря ее за руку.
– А такие, – отвечала Казимира: – что я-то еще больше вас полюблю, а вы меня презирать станете.
– Ей-Богу, нет! – воскликнул Бакланов.
– Погодите, постойте, вон идут! – сказала Казимира, в самом деле указывая на двух, неторопливо проходивших по дорожке мужчин. – Прощайте! – прибавила она.
– Посидите! – упрашивал ее Бакланов.
– Нет, нельзя!.. Посмотрите, как вы платье мне все измяли, – говорила она, вставая: – прощайте.
– Могу я, по крайней мере, приехать к вам?
– О, пожалуйста, приезжайте! – отвечала с удовольствием Казимира.
– У вас есть особая комната?
– Есть!.. – Голос ее при этом был как-то странен.
Бакланов возвратился домой в восторге: завести интригу с Казимирой он решился непременно.
17. Не всегда то найдешь, за чем пойдешь!
Дом Собакеевых стоял на одной из лучших улиц. Это решительно было какое-то палаццо, отчасти даже и выстроенное в итальянском вкусе.
Бакланов, ехав, всю дорогу обдумывал, как он будет расставлять сети панне Казимире. Но есть дома, в которых, точно в храмах, все дышит благоприличием и целомудрием: введенный в мраморную, с готическими хорами, залу, Бакланов даже устыдился своих прежних намерений.
– Г-жа Ковальская сейчас выйдет; а пока не угодно ли вам к Анне Михайловне, – сказал ему вежливо благообразный лакей.
– К г-же Собакеевой? – спросил Бакланов.
– Точно так.
– Прошу вас.
– Пожалуйте!
И человек, идя негромко вперед, повел его на правую половину дома.
В совсем барской гостиной, с коврами, с лампами, с масляными картинами в золотых рамах, Бакланов увидел пожилую даму, просто, но изящно одетую, в кружевном чепце и в очках. Лицо ее напомнило ему добродушные физиономии ван-диковских женских портретов.
– Казимира сейчас выйдет. Присядьте, пожалуйста! – сказала ему старушка, показывая на кресло возле себя.
Она что-то такое, необыкновенно тонкое, шила. На столе, впрочем, около нее лежала книга, на корешке которой было написано: «Сказание Тирона, инока святогорского».
– Вы недавно ведь здесь? – продолжала старушка.
– Да, недавно-с.
– И успели уж с некоторыми господами поссориться?
– Да, – отвечал Бакланов с самодовольною усмешкой.
– И прекрасно!.. Значит, вы честный человек!
Старушка понюхала табаку и принялась снова за свое шитье.
– Тут Бог знает что происходит! – продолжал Бакланов.
Старушка махнула рукой.
– Я женщина, а поверите ли, кровью сердце обливается, слушая, что они творят…
Собакеевы, довольно богаое и самое аристократическое семейство в городе, были в открытой неприязни с начальником края и со всем его кружком.
В губерниях, по степени приближенности к начальству, почти безошибочно можно судить о степени честности местных обывателей. Чем ближе они к этому светилу, тем более, значит, в них пятнышек, которые следует замазать.
К неудовольствию Собакеевой на начальника края отчасти, может быть, примешивалось и оскорбленное самолюбие. Вступая в управление краем, он третировал ее, решительно, как и других дам.
– У отца моего по нескольку часов в передней стоял, а теперь вот каким господином стал!.. – не утерпела старушка и объяснила Бакланову.