– Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!
– Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! – говорил Ковальский, таща Бакланова за руку сначала в какой-то коридор, а потом в небольшую комнатку, в которой стояла водка и закуска.
– Ну, валяй! – говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.
– Не могу я! – возразил тот решительно.
– Ну так подлец, значит! – проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.
– Мало же тебя жена муштрует, мало! – говорил Бакланов, качая головой.
– Что жена! – возразил мрачно Ковальский: – как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля – за неволю станешь и сам мужик: и стал!
Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.
– Уж и в этом-то небольшое утешение! – сказал Бакланов.
– Что утешение! – возразил Ковальский: – Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…
– Ну, разоврался уж очень! – проговорил Бакланов, стараясь уйти.
– Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, – сказал Ковальский.
– Не хочу, – отвечал с досадой Бакланов.
– Ну, так убирайся к чорту! – произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.
Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.
– Скажите, пожалуйста, – начал он: – отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек – то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.
– Не знаю-с!.. – отвечал ему с улыбкой правовед, совершенно, кажется, никогда об этом предмете не думавший.
В это время Евпраксия танцовала мазурку, и танцовала, по-видимому, с удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась лишнего раза, не сделала ни одного резкого движения; со всеми была ласкова и приветлива, со всеми обращалась ровно.
Бакланов опять обратился к правоведу.
– Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?
– О, да, – отвечал тот: – ледешок только.
– Как ледешок?
– Так. Ее здесь так все называют.
– Что ж, холодна очень? неприступна?
– Да! – произнес правовед.
«Ледешок! – повторял Бакланов сто крат, едучи домой: – посмотрим!»
19. Новое чувство моего героя
У мужчин, после первых страстных и фантазией исполненных стремлений к женщине, или так называемой первой любви, в чувстве этом всегда играет одну из главнейших ролей любопытство. «А как вот этакая-то будет любить? А как такая-то?» – обыкновенно думают они.
Бакланов, в отношении к Евпраксии, заболел имеено точно такою страстью.
«Что за существо эта девушка, как она будет любить?» – спрашивал он сам себя с раздражением. Но девушка, как нарочно, ни одним словом, ни одним взглядом не обнаруживала себя.
Бакланов решился расспросить о ней Казимиру.
Раз он обедал у Сабакеевых, и после стола Евпраксия ушла играть на фортепиано, старуха Сабакеева раскладывала гран-пасьянс, а Казимира сидела в другой комнате за работой.
Бакланов подошел и сел около.
– Скажите, что за субъект mademoiselle Eupraxie? – сказал он.
– О, чудная девушка! – отвечала та.
– Но отчего ж ее в городе ледешком зовут?
– Да потому, что никому не отдает предпочтения, а ко всем ровна. Добра, богомольна, умна, – продолжала объяснять Казимира, нисколько не подозревая, что все это говорит на свою бедную голову.
– А что она про меня говорит? – спросил Бакланов.
– Да про вас я, разумеется, рассказала им.
– Ну, и я знаю уж как! – перебил ее Бакланов: – но что ж она-то?
– Она и мать, обе хвалят.
– А тут надобно маменьке и дочке понравится?
– Непременно! Если бы кто дочери понравился, а матери нет, то мать ее сейчас же разубедит в этом человеке, и наоборот. Они совершенно как какие-то друзья между собой живут.
Бакланов намотал это себе на-ус и поспешил отойти от Казимиры.
Та стала наконец немножко удивляться: таким страстным он с ней встретился, а теперь только добрый такой?
Бакланов подошел к старухе. Мать и дочь сидели уж вместе. Обе они показались ему двумя чистыми ангелами: один был постарей, а другой – молодой.
– У вас есть батюшка, матушка? – спросила его старуха.
– Нет-с, никого, – отвечал Бакланов: – только и всего, что на родине имение осталось.
О последнем обстоятельстве он не без умысла упомянул.
– А ваше имение в здешней губернии? – прибавил он.