ОТМА. Спасение Романовых

Я дежурил, ходил вокруг стоянки, вслушиваясь в таежный шум. Ближе к вечеру услышал их голоса от реки. Они смеялись, перекликались по-английски; странно было слышать здесь английскую речь. Потом разговор затих, и они запели по-русски «Херувимскую песню». Я узнавал каждый голос. Вела Ольга своим безупречным меццо-сопрано, вторые голоса – Татьяна и Мария, и колокольчик, прихотливый и звонкий – Анастасия. Они не должны были отлучаться без охраны, но сбежали. Понятно – хотели побыть без посторонних, и все же я пошел на голоса, разбудив дремавшего Каракоева, чтобы следил за лагерем.

Вода заблестела сквозь еловые лапы, но поначалу я никого не увидел. Пение тоже смолкло. Опоздал. Обидно стало, будто что-то мне было обещано – светлое, красивое – а я упустил. Пошел вдоль берега, скрываясь в ельнике и вскоре снова услышал их голоса. Говорили по-английски:

– Почему здесь никто не живет? – сказала Анастасия.

– Много земли в России, – сказала Мария.

– Слишком много, – сказала Анастасия. – Едем, едем без конца… Тоска…

– Тоска? Посмотри вокруг, – это снова была Ольга. – Этот лес! Река! Мы на краю света!

– Ну, я не знаю… – манерничала Настя. – Здесь очень скучно, на этом краю света.

Я пошел на голоса, не показываясь из чащи, и вскоре в просвете меж еловых лап увидел их. Они сидели у воды. Мария расчесывала волосы, Ольга уже подобрала свои наверх, Татьяна оставила разбросанными, взъерошенными. Волосы у всех едва доставали до плеч – еще не отросли после стрижки под ноль полтора года назад из-за кори. Анастасия сплела венок из травы, и он красовался у нее на голове, как гнездо. Их платья, когда-то белые, после множества стирок стали пепельно-серого цвета, и все равно это были вылитые Царевны из сказки, что вышли к речке попеть песен. А я, значит, был тем пастушком, что подглядывал за ними из кустов.

Четыре точеные фигуры – в томлении и неге.

– Мы пропахли лошадьми, – сказала Анастасия.

Все засмеялись. Ольга еще что-то добавила, и все опять засмеялись дружно и смачно, будто сальной шутке. Я не понял. Их английский был гораздо богаче моего, кроме того, у них наверняка был какой-то свой внутренний жаргон, мне неизвестный.

– Когда же кончится этот лес? Куда они нас ведут? – сказала Мария.

Не было ни беспокойства, ни досады в ее голосе – только любопытство.

– Это Бреннер нашей Олли знает, – сказала Анастасия. – Олли, спроси у него, куда он нас ведет.

Мария засмеялась. Ольга не ответила. Татьяна повернулась так, что стал виден ее профиль. Опустила голову и болтала ногой в воде, и смотрела, как расходятся круги с блаженной безмятежностью, как у ребенка трех лет отроду, когда бы он делал то же самое.

Ольга подняла голову и посмотрела на реку.

– Пойдемте, – сказала по-русски, – а то там все с ума уже сошли.

Встала и пошла к лагерю, не заботясь, следуют ли за ней сестры. Запела «То ни вечер, то ни вечер…». Я с трудом отвел взгляд от Татьяны и посмотрел на Ольгу. Нет – кто сказал, что Татьяна первая красавица среди сестер!? Ольга плыла по колени в траве, высокая, статная – и даже мешковатое дорожное платье не могло уязвить, унизить ее завораживающего совершенства. Голос ее звучал над рекой властно и нежно. И тут же в него вплелись еще три голоса:

«Мне малым мало спалось, да во сне привиделось…»

Они парили белыми ангелами среди трав, а я крался в ельнике, то теряя их из виду, то снова настигая взглядом – легких, безмятежных – в просветах меж черных елей. Сонмы мелких мотыльков клубились в лучах солнца, будто сияющие облака, сопровождая их. Четыре голоса взлетали и парили. Я остановился, потому что изнемог. Настигло осознание, окончательное, как смертный приговор – что ничего прекраснее в своей жизни я уже не увижу…

Я отпустил их, чтобы прийти в себя и вернуться к реальности, и реальность не заставила себя ждать. Вдруг раздался шорох где-то рядом, шагах в десяти справа, в чаще. Это не было похоже на белку или зайца. Это человек осторожно переступил с ноги на ногу. И снова у меня сбилось дыхание и заколотилось сердце. Черт возьми, а если это Каракоев! Вот сейчас мы столкнемся с ним нос к носу – двое подглядывающих за девками на реке. А если он все это время подглядывал за мной! Лучше бы это был враг…

Я не двигался и слушал, и тот – кем бы он ни был – тоже не двигался. Я был уверен, что он меня видит. Встал за дерево и достал револьвер.

– Кто здесь? – я не узнал своего голоса – жидкий подростковый фальцет. Лучше было бы выстрелить в воздух. Но вместо этого я снова с усилием выдавил: – Выходи! Стрелять буду!

Тишина. Я нарочито громко переступил на месте, тряхнул рукой еловую лапу. И услышал, как тот сорвался, побежал тяжело, как лось, но только на двух ногах. Я бросился за ним, не видя его. Слышал, как он скачет впереди, ломая ветки. Шум удалялся, и вскоре слился с обычными звуками тайги.

Я пошел вперед и нашел следы в сосняке на толстом вековом ковре осыпавшейся хвои. Следы – большие и глубокие лунки: хвоя не хранила четких отпечатков.

Царевны сидели вокруг Царицы и вышивали, словно гимназистки под надзором классной дамы на уроке домоводства. Наследник полулежал в своей телеге и строгал витиеватый сухой корень. Алексею было явно лучше после целого дня отдыха. Государь кругами бродил среди сосен, подолгу останавливаясь и глядя в одну точку себе под ноги.

Я рассказал Каракоеву о неизвестном, показал направление к тому месту со следами. Двоим нельзя было уходить из лагеря, и Каракоев пошел один. А когда вернулся, подтвердил мои опасения – там следы человека, большого и тяжелого.

– Мы уже забрались достаточно далеко, чтобы войти на территорию какого-либо коренного народа, – предположил я.

– Думаешь, это был инородец? Какой-нибудь Чингачгук-Большой змей?

– Похоже на то. В этом районе теоретически можно встретить нганасанов, тофаларов, орочей, бурят ну и, конечно – тунгусов. Это наиболее многочисленный народ, занимающий пол Сибири.

Каракоев уставился на меня.

– Откуда такие познания?

– Изучал. Хотел стать путешественником, как адмирал Колчак.

– Они воинственные, эти племена?

– Давно уже мирные подданные нашего Государя. Скорее всего, это был охотник-одиночка. Он, может, и сам испугался.

Мы решили не докладывать Государю о Чингачгуке до возвращения Бреннера. Зачем поднимать панику, если неизвестный все равно скрылся?

Вечером у костра смотрел на Принцесс, сидевших рядком. Пляшущий свет ласкал их лица, и они сияли, будто изнутри. Смотрел и видел их, как одну в четырех образах, или четыре воплощения одной. Признался себе, наконец, что люблю их всех. Всех и одну – по имени ОТМА. Да – такое у нее имя. Если с ударением на первую гласную, то как название далекой таежной реки. А если – на последнюю, то как имя таитянки. Отма-а-а! Мне больше нравилось последнее.

Я сидел тихо, чтобы не спугнуть это новое ощущение, пугающее и захватывающее: так долго обманывать себя и, наконец, прозреть! Надо было свыкнуться с этим открытием, взорвавшим мозг и сердце, уместить его внутри себя. Разве так можно? Разве так бывает? Что с этим делать? Отма-а-а…

Какое-то движение за спиной. Оглянулся и увидел темную фигуру, неподвижно стоящую под сосной. Чужак. Все заметили его. Мы с Каракоевым вскочили с револьверами в руках. Чужак сделал два медленных шага из тени к свету костра.

– Добрый вечер добрым людям, – послышался густой баритон.

Это был мужик, высокий, грузный. Черные длинные волосы, кое-как разделенные на пробор, спадали на плечи, давно не мытые и нечесаные, и такая же нечесаная черная борода покоилась на груди. Одет по-крестьянски: поверх рубахи с косым воротом на нем был длинный черный кафтан почти до земли, а под его полами виднелись стоптанные сапоги огромного размера. За спиной котомка.

– Кто такой? – Спросил Каракоев.

– Странник…

– Один?

– Один иду…

Он отвечал неспешно, с достоинством. Я оглянулся на Государя и перехватил его взгляд, устремленный на незнакомца, растерянный, удивленный. Государыня разглядывала гостя с болезненным вниманием.

– Садись, поужинай с нами, – сказал Государь.

– Спаси Бог, добрый человек, – сказал Распутин, снял со спины котомку и сел к костру.

Я сразу назвал его про себя Распутиным. Его я видел в зарослях у насыпи на станции, или не его, а двойника, или… Я узнавал его, и не узнавал… Он сел напротив меня по другую сторону костра, по левую руку от Государя. Это место всегда было свободно по негласному правилу, в то время как справа всегда сидела Государыня. И вот этот нежданный Распутин занял свободное место, будто оно было для него предназначено. Не только я, все смотрели на него, а он – ни на кого. Я видел его лицо через пелену горячего воздуха, языки пламени – и от этого лицо все время как будто менялось. Его нельзя было уловить, зафиксировать. Это лицо словно дразнило, становясь то более распутинским, то менее. Я не видел живого настоящего старца, но помнил его фотопортреты и множество карикатур, и сейчас я то узнавал его, то отгонял от себя это наваждение.

Харитонов подал Распутину ужин. Пока он ел, никто не проронил ни слова. Покончив с лепешками, Распутин вытер руки о полу кафтана, провел пальцами по бороде и усам и обвел взглядом всю компанию. При его внезапном появлении Семья не успела надеть обычную маскировку – платки, шляпы. Он, однако, не показывал никаких эмоций, и нельзя было понять, узнал он людей у костра, или нет.