ОТМА. Спасение Романовых

Спасение Романовых
Алексей Колмогоров

Запретная любовь ведет мичмана Анненкова вместе с тремя товарищами на штурм Ипатьевского дома, где в заключении у большевиков – Царевны Романовы, император Николай Второй и вся Августейшая Семья. В ночь с 16 на 17 июля, в ту самую ночь казни Романовых, офицеры освобождают их из плена. А дальше – беспримерный поход к Спасению в безумии Гражданской войны.

Алексей Колмогоров

Спасение Романовых

«Мне бы броситься в ваши леса,

Убежать от судьбы колеса…»

Е. Бачурин. «Дерева».

«Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне…»

М. Лермонтов. «Сон».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НИНА

1 мая 1937 года.

Москва. Лубянка.

Опять она приходила. Нина. Надо бы ее спасти – подумал Кривошеин. В водовороте знамен и песен ей не выплыть. Он видел фигурку Нины с высоты, светлую и тонкую, как щепочку в волнах. Мимо нее катил поток, вспениваясь красными флагами и пионерскими галстуками.

– Принято решение вас расстрелять! – сказал подследственный Медведкин за спиной следователя Кривошеина. – Так прямо Яков Михалыч и бросил в лицо царю…

– Что-то ты врешь опять. Юровский как-то по-другому сформулировал, – сказал Кривошеин, глядя как Нина пережидает поток на тротуаре, непричастная.

Буржуй нацелился ножом и вилкой разделать шар земной и сожрать, но медлил с недоумением на большом лице и сонно покачивался над головами несущих его работниц фабрики «Трехгорная мануфактура». Демонстрация на Красной площади закончилась час назад, но знамена все еще плыли через Лубянку алыми парусами. В Управлении знали, что после первомайской демонстрации или парада седьмого ноября капитан Кривошеин обязательно являлся на службу и проводил допросы.

– Э-э-э… я вот точную формулировку не помню, гражданин следователь… – сказал Медведкин.

– Ладно. Дальше…

– Ну вот… Тут начались женские крики. А царь забормотал: «Господи, Боже мой! Господи, боже мой! Что ж это такое?!»…

Нина дождалась и шагнула в разрыв между колоннами. Ее светло-серый плащ замаячил на другой стороне площади.

– …«А вот что такое!», – сказал товарищ Юровский и вынул из кобуры маузер.

Тут доктор Боткин еще успел спросить: «Так нас никуда не повезут?». А я уже спускал курок браунинга и всадил первую пулю в царя…

Кривошеин все смотрел, смотрел и не видел больше светлого плаща. А если она уйдет и больше ее не будет? Ведь так может случиться? Что угодно может случиться.

Нет. Нельзя. Невозможно.

Кривошеин отвернулся от окна и сказал Медведкину:

– А товарищ Юровский утверждает, что это он первый выстрелил в Николая.

– При всем уважении к Якову Михайловичу, настоящему большевику и моему боевому товарищу…

– Ну-ну… – осадил подследственного Кривошеин.

– То есть, в прошлом мы же вместе… При всем уважении, первым выстрелил я. Я первым сразил тирана и врага трудового народа! А Яков Михалыч просто неточно помнит. Там же такое началось! Стрельба из всех стволов – слева и справа. На моем пятом выстреле Николай упал на спину!

Подследственный Медведкин оживился.

– Женские визги, стоны! Вижу, упал доктор Боткин у стены, и лакей с поваром! В дыму женщина кинулась к двери и тут же упала. Ничего не видно из-за дыма. Юровский кричит: «Стой! Прекратить огонь!». Тут смотрим – дочери, царевны, еще живы. Стали достреливать, но ничего не выходило, тогда Ермаков пустил в ход штык – и это не помогло, пришлось пристрелить в голову. А почему пули и штык не брали дочерей и Александру Федоровну – это мы уж потом, только в лесу выяснили…

Медведкин перевел дух – сдулся.

Трубы c литаврами рвались из репродукторов и сталкивались над площадью с собственным эхом. Кривошеин закрыл окно – все равно свежести не прибавлялось: сквозняк только всполошил запахи, слежавшиеся в углах кабинета – пота, старой бумаги и, почему-то – подсолнечного масла.

– Ну… – Кривошеин прошелся за спиной поникшего на своем стуле подследственного.

– Тишина… Мы все оглохли. Тут в правом углу комнаты зашевелилась подушка! Женский голос, радостный такой: «Меня бог спас! Меня бог спас!». Подымается горничная – она прикрылась подушками. Пули отскочили от бриллиантов, которые там были зашиты… Кто-то подошел, доколол ее штыком…

– Трехгранным?

– Что?

– Штык трехгранный был?

– Не помню… Ну, тут еще застонал Алексей. К нему подошел товарищ Юровский и три раза выстрелил из своего маузера. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен…

Кривошеин подошел и залепил Медведкину пощечину. Нет – не за Николая, и не потому, что подследственный его чем-то прогневал – просто чтобы взбодрить. Кривошеин заметил, что даже совсем свежий арестант, только что от домашних пирожков, получив вдруг по морде, не спрашивал – за что. И никаких там – как вы смеете, не имеете права. Он лишь замолкал на секунду, а потом продолжал бубнить свое, будто ничего не случилось. Будто это был просто некий сбой в течении бытия – как царапина на граммофонной пластинке.

– Ну так что все-таки сказал Юровский Николаю?

Кривошеин – скучающий учитель – вытягивал ответы из нерадивого ученика. И Медведкин исполнял-таки роль двоечника: мямлил, ерзал, сопел и тоскливо таращился себе под ноги.

– Вот, вспомнил! Яков Михалыч Юровский и говорит царю примерно так: «Николай Александрович! Попытки ваших единомышленников освободить вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!».

– Опять врешь, скотина, – сказал Кривошеин. – По показаниям других участников Юровский сказал просто: «Уралсоветом принято решение вас расстрелять».

– Вот как, значит? Ну, может мне оттого так запомнилось, что момент был такой торжественный, светлый…

– Светлый? Вот когда тебя, сука, поставят перед ямой, я посмотрю, какой это для тебя будет момент.

Медведкин удивился:

– Так они же Романовы – кровопийцы! Триста пять лет грабили рабочего человека, крестьянина! Гражданин следователь, я же их… по решению партии! Я большевик с четырнадцатого года! За что же меня!? За что!?