Княжич в неволе. Книга 3

– А тебе он помог? Что ты тут делаешь? – вспыхнул Олешка. – Я твоего бога не трогаю, и ты моих не тронь! Понял?

– Я смиренно принимаю волю Господа и уповаю на Него, – тихо ответил кучерявый. И отвернулся.

Он и вправду оказался рамеем. По имени Зеноб. Из самого что ни на есть Виллазора.

И не обидчивым.

Наутро после вечерней перепалки Олешка почувствовал себя виноватым. При свете дня кучерявый рамей выглядел совсем беззащитным. Стыд закусал росса почище злючей уличной шавки. Велика доблесть лаяться с убогим!

А ещё в душе княжича остался неприятный осадок. Вроде и прав он, по сути, а будто на лопатки его уложили. Нет, надобно обязательно договорить, доказать свою правоту без ругани, заступиться за родных богов.

Зеноб вдругорядь завёл песнь про «рабов божьих». Олешка твёрдо ответил, что никакой он не раб, что россы испоконь называют себя божьими внуками. Род-батюшко выстругал сыновей из дубового полена. О том мудрый вольх Всемысл рассказывал. Выходит, люди от богов пошли. Кто ж родичей в рабы записывает?

Зеноб спорить отчего-то не стал.

Довольный княжич посчитал, что убедил собеседника. И взялся расспрашивать рамея обо всём подряд. Толку-то молчком сидеть?

Зеноб не возражал.

Поведал, как попал в плен. Хозяин караван-сарая[4 - постоялый двор] обвинил рамея, что тот не доплатил ему за постой; нажаловался кади[5 - судья]. Суд был скор: слушать прекословия одинокого чужестранца никто не стал, и его заковали в кандалы. А тут и невольничий караван подоспел.

Зеноб предположил, что хитрый судья с немалой выгодой для себя продал его в рабство.

Может, и так.

Хотя княжич в том сильно сомневался: кому нужен за дорого холоп с тростинками вместо рук и ног и грудью вдвое толще живота? В Златограде таких отдавали даром: только бы не кормить лишний рот.

Странное дело: повествуя о своих злоключениях, рамей не гневался, не роптал, не призывал кары на головы недоброжелателей.

– Господь одарил меня испытанием, – спокойно сказал он, пристально взглянув на княжича. – И я должен пройти его с честью, дабы заслужить в раю место подле Него. Разве блаженство сие сравнимо с теми мелкими невзгодами, что я переживаю здесь, в невольничьей колеснице?

Чтоб пройти испытание с честью – это да, это Олешке понравилось. Он и сам так считал: негоже плакаться. Мужчина обязан достойно сносить любые тяготы.

Не, ну, можно, понятно, разок слезу пустить, когда вконец горько. Ма-ахонькую! Но чтоб мириться… Ещё чего! За лучшую долю надобно бороться. Изо всех силёнок.

Вообще, со слов Зеноба выходило, что Бог один-одинёшенек. Без помощников. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Смешно! Ну, не может он и погодой управлять, и урожаями, и зверьём, и судьбами человечьими. Каким бы ни был могущественным, на всё рук не хватит. У россов сам Варок в кузне небесной трудится и других подгоняет: Дарбог солнце возит, Стрый ветрами повелевает, Варун воинам покровительствует, Яр пашню помогает людям поднимать, а Влёс – стада пасти. Каждый при делах.

Нет, забавный этот рамейский Спаситель. Одна у него забота – души людские стеречь да брать на себя чужие грехи! Точно люди, несмышлёныши, не в силах о душах собственных позаботиться и ответить за содеянное.

А в Ирий, в сад чудесный на краю земли, где солнце восходит, вечное лето и растёт исконний Дуб-Батюшко, после смерти и так попадёшь. И не за смирение своё. Как там Зеноб утверждает? Ударили по одной щеке – подставь вторую. Дудки!

Уж лучше пусть про Феницию брешет. Складно у него это получается.

Скажем, в Виллазоре для ихнего Спасителя храм построили высотой до неба, а шириной в тысячу охватов. И в храме том – алтарь золотой: десять человек друг на друга встанут – до верха не дотянутся. Ого! Стены расписные, хоры поют песни распрекрасные.

И любой туда может прийти и испросить милости у всевышнего. Сам! И якобы Спаситель откликнется, если хорошенько его умолить. Чудно!

У россов с богами лишь вольхи умеют разговаривать. А обычному люду положено небожителей славить, а не попрошайничать. В мыслях-то, конечно, каждый вправе к покровителю обратиться, никто не запрещает, но никто и не ручается, что тебя услышат.

А у рамеев, выходит, для того место особое есть… Занятно!

Или вот: воду в Виллазоре никто на своём горбу давно не таскает. Тамошние мудрецы приспособления изобрели: вода сама до терема бежит. Диво? А то!

Ещё Зеноб говорит, что мудрецы эти сделали из воска и перьев крылья, чтоб человек летать мог аки птица. Здорово! Жаль, Санко не слышит!.. Он бы обрадовался.

Хоть бы не врал рамей!

И пошто он такой сказочный город покинул, отправился на край света? Достранствовался: в неволю угодил.

Эх!.. Сами-то они со славоном не лучше.

Тихие беседы скрашивали одиночество, отвлекали княжича от скорбных думок. Исподволь он проникся к рамею приязнью, даже несмотря на его дурацкие верования.

Однажды Зеноб, обратив внимание, что Олешка жадно вслушивается в синдскую речь, предложил:

– Вижу, парень ты неглупый и к языкам способный. По-нашему, по-рамейски, споро и ладно говоришь, молодец. Хочешь, друг любезный, я тебя здешнему наречию выучу? Пригодится.

А чего ж? Вправду пригодится, с горечью признался себе росс. И согласился.

За неделю княжич нахватался достаточно слов, чтобы понимать, о чём кричат охранники. Чаще всего приходилось слышать неизменное «куп каран!» – «молчать!». Обычно надсмотрщики добавляли ещё кое-что, но учить Олешку ругательствам Зеноб наотрез отказался.

Узнал росс и имя прилипчивой старухи – Рамбха, по-синдски сие означало «прекрасная небесная дева». Да-а-а уж! Не, может, в молодости и была красавицей, кто ж спорит.

Рамбха пугала княжича не только видом. Она по-прежнему не упускала случая коснуться его волос. Росс ругался и сопротивлялся, но старая карга не унималась.

Зеноб растолковал и эту поганую привычку: мол, по синдским поверьям, белокурых считают сынами солнца и приносящими удачу. Во как! После такого объяснения Олешка перестал шугаться назойливой бабки. Что ни говори, а приятно, когда тебя почитают чуть ли не за бога!

Кто б удачу ему самому принёс, а?!

Караван продвигался вперёд не быстрее жолвы, проходя в день от силы вёрст десять.

Иногда на пути попадались деревушки – убогие и нищие, с домами из тростника, обмазанного глиной, соломенными крышами.

Там повозки облепляла большеротая местная детвора. Громко смеялась, дразнилась и забавы ради закидывала пленников кусками ссохшейся грязи. Охранникам гонять дерзкую мелкоту было лень: они предпочитали подрёмывать в прохладной тени.

Рамбха злилась пуще других, призывая на головы юных насмешников страшные кары, и нелепо грозила скрюченным пальцем. Дети ненадолго отставали, но потом возвращались.

А вечером появлялись новые невольники.

Так в клетке очутились ещё двое – парень по имени Ахуд и девушка Сатья: на взгляд княжича, довольно страшненькая, но скромная и молчаливая.

Ахуд сразу стал называть росса «бхай», то есть «братец», и досаждать Зенобу пустопорожней трепотнёй и жалобами на тяжкую судьбинушку. Рамей покорно внимал настырному синду, а Олешке приходилось скучать, проклиная в душе болтливого соседа.

Повозка княжича и его товарищей по несчастью шла первой, за караван-баши[6 - начальник каравана] – тем толстяком, под чью лошадь они с Санко едва не угодили.

Странный головной убор, который княжич принял за повой, Зеноб назвал «чалмой». Ничего позорного в нём, по синдским понятиям, не было. Напротив, носить чалму дозволялось людям заслуженным и влиятельным. Коим почтенный Ар-Тарак и являлся, будучи тасильдаром[7 - сборщик налогов] самого Абу Синга, первого советника мараджа.

Ар-Тарак ни с кем не разговаривал, лишь отдавал короткие приказы. На ночь для него разбивали отдельный шатёр, из которого он не выходил до утра.