Не потеряй себя

Леонтьевич, – сами подбирали это словосочетание или вас от рождения наделили?.. хотя о чём это я, сейчас совсем времена ведь другие, извините, пожалуйста, старика за столь глупый во- прос – сужу, наверное, по себе. Идите, смотрите, где вам жить придётся, к сожалению, лучшего места предложить не могу,

пришли бы вы ко мне Константинов лет этак назад… – пятьдесят с хвостиком, разговор бы носил иной характер.

Гуськом направились к входной двери домика. Первым шёл тот самый Моська, с которым Костю во дворе училища познако- мили – сам он шёл в хвосте. Войдя, Костя сразу определил, в ка- ких условиях ему придётся в дальнейшем сосуществовать в но- вой компании, так неожиданно свалившихся на его пути друзей. Помещение куда они вошли прокурено насквозь: тяжёлый спёр- тый воздух, всё пропиталось, вероятно вместе с крышей. На об- лезлой, ободранной и покрытой паутиной трещин печке, засте- ленной пожелтевшими газетами, стоит трёхлитровая банка до

половины заполнена ржавой хамсой. Постели разбросаны, а по- среди самой широкой кровати гитара лежит, что мгновенно

привлекло взгляд Кости, после чего на весь остальной раскар- даш, он уже не обращал внимания. С весёлой откуда-то взяв- шейся ноткой в голосе, спросил:

– Кто-то из вас на гитаре играет?

– Это вон – Ганс, у нас побренькивает одну и ту же песню, дру- гих он не знает, как его из Ленинграда в Воркуту по этапу везли, ещё цыганочку играет, но танцевать некому, – сказал Иван.

– Можно попробовать? – спросил Костя.

– А чё там пробовать – бери и тренькай, – ответил Иван.

Костя взял гитару, подвинув к себе табуретку, поставил на неё одну ногу, а правую сторону корпуса гитары положил на колено. Указательным пальцем, не притрагиваясь к струнам на грифе,

провёл по всем струнам, прислушиваясь к звучанию самой гита- ры. Гитара издала звук, который его удовлетворил, после чего

несколько минут настраивал инструмент до нужного звучания, наконец, поднял голову, сказал:

– Я в Одессе хоть и не был, всё мечтаю попасть туда, но эта песня про меня.

Клацнул звучно серией пальцами ногтей по струнам и так ду- шевно запел, что сразу всех очаровал, Иван так тот и рот рас- крыл, а Костя тем временем душевно пел: «Я вам не скажу за

всю Одессу, вся Одесса очень велика, но и Молдаванка и Переса обожают Костю моряка…». Следующая песня также посвящалась Одессе: «На Молдаванке музыка играет, на Молдаванке пьяные поют, на Молдаванке прохожих раздевают, на Молдаванке

блатные все живут. На Молдаванке есть красивый домик, там днём и ночью занавешено окно, а в этом доме живёт мой друг, мой Колька, ах не влюбляйтесь девушки в него…». Концерт затя- нулся надолго. Костя заканчивал петь одну песню, просили ещё спеть, а в репертуаре у него их было много – до двухсот. Боль- шинство этих песен – позже назовут «Шансоном» – тогда это

называлось блатными песнями и даже песни Высоцкого – по

непонятной причине входили в этот список, которых Костя знал много, подражая его голосу. Немного уже подустав, Костя как

бы в завершение концерта, с особой душевностью, и самой игре на гитаре, – что выражалось в преломлении грифа по отноше-

нию корпуса гитары и от этого приёма игры струны на ней начи- нали звучать протяжно и жалобно петь. Перебирая струны паль- цами, отчего каждая струна плакала в своей тональности, спел

свою одну из любимых песен: «Шутки морские порою бывают, жестоки. Жил был рыбак с черноокою дочкой своей. Пела, пля- сала, росла, словно чайка над морем. Крепко любил её старый рыбак Тимофей…». Наконец Костя умолк, затихли последние аккорды, сложил руки на грифе гитары, в ожидании отзывов в свой адрес. Первым в ту же минуту радостно воскликнул Иван:

– Ну, теперь мы живём!.. Ганс, так ты теперь понял, как надо

играть и петь?!.. А то зарядил одно и то же, – Ленинград да Вор- кута; гундосишь её изо дня в день, как поп в церкви молитву!

Надо будет смотаться на площадь Карла Маркса в студию, и за-

писать на плёнку, что на рентгеновских рёбрах пишут. Несколько песен твоих, Костя, повезу к себе домой – пусть в станице по-

слушают. Мося, – обратился Иван к Николаю, – давай шкандыляй до деда пусть займёт пару червонцев. Скажешь, что все сразу – оптом отдадим и за квартиру тоже. Будет бакланить, припугни

своим старым приёмом, ну ты знаешь: удостоверение под нос подсунь, токо не произноси слово – милиция, он этого слова не боится, говори гэпэу. Не отметить такой день не то, что грешно,

даже не по-человечески – какая-то подлянка получается. Честно скажу, слушал сейчас Костю, как пел он, чуть было не заплакал. Надо срочно напиться!.. а то что-то в душе после его песен тя-

гостно стало, будто кого-то с родни схоронил!

Открылась дверь, вернулся посланец, с двумя червонцами в руках, кинул на стол и сказал:

– Банкуйте! Дед сказал, – насрал он большую кучу на мои намё- ки, что таких оперативников гэпеу как я – говорит – давно, ещё

полвека назад через задний свой проход он разглядывал. По- моему, деда уже ничем не напугаешь. Сказал, что больше ни копея не даст, пока полностью не рассчитаемся с долгом. Мне лично на днях пришлют из деревни почтовый перевод, так что я за себя ручаюсь.

– Вот, Мося, – сказал Иван, – половину долга уже и натянули, а там мы съездим по домам, и всё будет в ажуре. Так!.. раз деньги есть для начала… – Мося, Верка в какую сейчас смену работает?..

– На этой неделе в первую смену, скоро должна дома быть.

– Всё! сваливаем на Веркину блат хату, сто очков кому хочешь дам – там всё на мази получится. Раскрутим по-полной её и Том- ку, а дальше масть сама ляжет в ладошку.

Улица Пушкинская упиралась в переулок Доломановский по- добием тупика, ибо на этом она заканчивалась: повернёшь

налево, хоть направо – ты уже идёшь не по ней. В этой конечной её точке располагалось ГПТУ №-7. Собственно она в него и упи- ралась, дальше ходу – только на крыльях. От здания училища, вниз в сторону Дона, уходил рукав – на проспект (язык не пово- рачивается эту прямую кишку человеческого организма про-

спектом называть) Сиверса, тянувшийся между вонючим кана- лом, где текли помои Темернички, а слева забор нефтеперера- батующего завода. Со стороны проспекта Сиверса этот завод

представлял собой жуткое зрелище: какие-то сараи немногим выше забора, односкатные крыши покрытые рубероидом и за- литы гудроном, внутри кирпичное что-то стоит: всё в копоти и в том же гудроне, всё это на трубах, из которых сутками что-то ча- дит. Сказать, что воздух в этом месте был тяжёлый – это значит, вообще ничего не сказать. Когда стояла тихая пасмурная погода без ветерка, не задумываясь можно было сразу надевать проти- вогаз, разумеется, если есть в наличии. Гудроном, мазутом,

креозотом, самой нефтью и ещё чёрт знает чем, но воняло так, что людям со слабым здоровьем лучше сюда не попадать. Для того чтобы стало понятней, что из себя нефтеперегонный завод представлял, требуется самая малость: открыть Историю госу- дарства Российского и найти старые фотографии города Баку конца девятнадцатого века, где на снимках наглядно показаны такие заводы. Напротив, через дорогу положение было не в

лучшую сторону – там текла Темерничка, а в неё со всего города по трубам диаметром в человеческий рост стекала вся гадость, которую после себя воспроизводит человек. Странное дело по- лучается: такое мелкое, совсем ничтожное существо – этот чело- вечек, а сколько всякой дряни от него получается, – уже весь

земной шар загадил. Так вот – эти две составляющие, о которых сказано выше, словно соревновались между собой: у кого пово- нючей и чей дух быстрее изживёт со света людей. В обратную

сторону, если с Пушкинской повернём направо, за забором учи- лища – этого бастиона в области знаний и навыков в строитель- стве, в котором и учились наши герои дальнейшего рассказа,

начинались трущобы. Чего – чего, а вот трущобы городить чело- век всегда был мастер высокого класса. Там тянулся частный

сектор – так называемого старого фонда жилья со дня образова- ния города – это примерно так, как в музейных запасниках ле- жит старое добро, – лежит и пусть себе лежит, гляди и пригодит- ся кому-то. Дворы как бы общие: с множеством калиток, прохо-

дов, тупиков и дырок всяких, куда не только собака пролазит, но и личности с отсутствием лишнего габарита в бренном теле. В

этих дворах домики стоят: приплюснуты, вросшие в землю на три – пять квартир – комнатушек, больше похожи на навозную кучу, которую со всех сторон на норы крысы изрыли. Входя в эти дворы, в глаза тут же бросалось – это крыши – все на заплатках и все материалы в наличии: от рубероида, черепицы времён Куту- зова, до кусков жести и листов фанеры. Ступеней перед дверями не имелось, они обычно находились внутри: открыл дверь и иди дальше, только за собой не закрывай – окошек нету, и тьма

наступит. Узкий проход в темноте: нащупал ручку дверную, во- шёл, а выключатель не знаешь где. Доставай из кармана спички, иначе будешь стоять как в гробу, даже мухи и те не желают тут

селиться. Проживала в этих трущобах прослойка-общества, – вполне нетрудно догадаться по жизни кто здесь обитал. Давно известно, что чем ниже спускаться по ступеням социальной лестницы, тем страшнее и омерзительней будет там всё выгля- деть. В такие злачные места стремилась вся рвань, пьянь и ни- щета не исключая уголовный элемент. В одной такой квартире проживала женщина бальзаковского возраста со своей восьми- летней дочерью. Дама утончённой чувствительности, солидная и при всех прибамбасах, которые кстати, не всем мужикам по душе; характером добрая, уступчивая, готовая всем поделиться

– даже тем, что большинство женщин считает самым её драго- ценным сокровищем. Кстати, мужики поголовно категорически против такого взгляда на принадлежность той женской вещи, которую она всю жизнь прячет от посторонних глаз. В советской жизни простых граждан, с появлением в квартирах и в частных домах цветных телевизоров и бабинных магнитофонов фирмы