Снимать штаны и бегать

– Андриан э-э-э… Эрастович?! Вы дома? – воззвал литератор тоненьким голоском. Ему никто не ответил. Поэт Шашкин чуть приободрился, и постучал костяшками по двери чуть увереннее. Ответа не последовало, однако дверь чуть скрипнула и отъехала на несколько сантиметров от косяка – она не была заперта. Помявшись немного, Шашкин толкнул ее и осторожно заглянул в мастерскую. Он увидел все тот же творческий беспорядок и нагромождение произведений Сквочковского. Все так же улыбались с полок Купидоны с лицами первого космонавта. Венеры и Аполлоны устремляли идеологически выверенные взгляды в светлое будущее. Но самого потомственного монументалиста среди них не было.

– Андриан Эрастович? Э-вы дома? – спросил поэт уже погромче. Тишина была ему ответом. Однако поэту показалось, что он уловил неясное движение в глубине мастерской – как раз там, где при последней встрече стоял на вращающемся станке глиняный генерал. Шашкин принялся судорожно соображать, нужно ли считать вскрывшиеся обстоятельства неожиданной удачей и добрым знаком судьбы, или же отсутствие скульптора в мастерской – это какая-то ловушка и верный путь к провалу. Он ощущал себя потенциально-неверным мужем, который впервые решился отправиться на охоту за рогами для жены. Стоя на пороге, этот без пяти минут подлец то делает шаг вперед, обуреваемый жаждой первородного греха, то вновь отступает назад, испытывая жуткий страх разоблачения.

Наконец, он решился и на цыпочках вошел в творческий цех. Каждый шаг давался поэту с неимоверным трудом. Словно черепаха, вдруг утратившая панцирь, Шашкин каждой клеточкой чувствовал угрозу, которую источало буквально все. Незваный ли сквозняк качнул край драпировки, заскрипела ли зловеще и резко под ногою доска – поэт вздрагивал и каждый раз готов был с криком броситься прочь. Но застарелый артрит отучил его от резких скачков, и потому, немного успокоившись, Шашкин делал еще шаг – только затем, чтобы снова замереть от звука автомобильного гудка, прилетевшего с улицы.

Неожиданно литератор спиной почувствовал чей-то тяжелый взгляд. Он присел, будто получив подзатыльник, и с подхалимской улыбкой повернулся. Никого. В то же самое время Шашкин готов был поклясться своей Торжественной Одой, что на него кто-то смотрит презрительно и осуждающе – теперь уже сбоку. Он встревожено повернулся к стеллажу, но снова никого не увидел. На поэта накатила паника. Он чувствовал, как в его кожу, подобно озверевшим лесным комарам, впиваются чьи-то пристальные взгляды – с боков, со спины, – и при каждой попытке развернуться и встретиться с загадочными глазами, поэт ощущал, что острых уколов становилось все больше и больше. Паника накатила на поэта, и мощный бизоний рев уже зародился в его груди. Но этому звуку не суждено было сотрясти стены мастерской. Приглядевшись к ближайшей полке с бюстами, Шашкин счастливо выдохнул и положил левую руку на сердце. Подслеповатые глаза не позволили ему сразу верно оценить причину беспокойства. Но теперь, вглядевшись в работы, он понял, что высокомерные взгляды на него бросают члены политбюро, застывшие в бронзе, глине и гипсе. Поэт испытал непередаваемое облегчение, почувствовав себя едва ли не в кругу старых друзей. Как ни крути, а большинству из собравшихся он в свое время посвящал великолепную Торжественную оду.

Ободренный этой встречей, литератор уже смелее двинулся к подиуму, на котором соляным столбом возвышалась фигура, задрапированная довольно грязной простыней. В какой-то момент Шашкин вновь испытал леденящий ужас – скульптура показалась поэту мертвецом, закутанным в серый саван…

Отгоняя страх, литератор подошел вплотную к монументу и вдруг понял, что при разработке плана своей операции «Возмездие» он совершенно упустил очень существенную деталь. А именно – не подумал, как и чем он будет крушить, ломать, наносить повреждения – словом, уничтожать статую.

Он покосился на гору старых каркасов в углу мастерской. Груда железа и проволоки выглядела многообещающе. Прокравшись к ней все так же на цыпочках, литератор нашел довольно объемистый кусок арматуры, с которым и вернулся на исходную.

Постояв с минуту, Шашкин тяжело вздохнул, ухватил арматуру двумя руками покрепче и несколько раз взмахнул ею, примериваясь. Железо с шумом рассекло воздух. Вместе с резкими движениями страх и напряжение Шашкина почти улетучилось. Вытесняя их, душу поэта стала заливать жажда разрушения. Размахивая арматурой, он припоминал все обиды, нанесенные ему на литературной стезе: от пренебрежения редактора городской многотиражки, едва не похоронившего молодой талант Шашкина еще в 1953 году, до неслыханной наглости краеведа Пилюгина, посягавшего на его литературную славу в наши дни. Пережитая горечь наполнила небывалой силой дряблые мышцы литератора. Он замахнулся арматурой и издал тихий, но грозный рык. Ему даже на секунду показалось, что монумент задрожал под простыней.

– Что, боишься?! – злорадно прошипел Шашкин, но тут же осекся. Простыня действительно затряслась крупной дрожью и зашевелилась – явно не от сквозняка. Литератор почувствовал, как поднимаются дыбом его седые волосы, причем, ощущение это распространялась и на ту часть головы, которая облысела еще в бытность Шашкина старшим лейтенантом. Зубы предательски клацнули, арматура так и застыла в руке.

Вдруг громкий и наглый крик наполнил всю мастерскую. Откуда-то из-под потолка, хлопая крыльями и роняя черные перья, сорвалась растрепанная галка. Может быть, она влетела в открытое окно, а может, материализовалась из густой паутины над грязными гардинами. Она заметалась по мастерской, заполняя собою и своим криком все пространство, пребывая одновременно в нескольких местах, подобно языкам какого-то дьявольского черно-серого пламени. Драпировка на скульптуре задрожала еще сильнее, генерал под ней качнулся и, казалось, приготовился шагнуть с постамента. Шашкин попятился, но быстро уперся в толстый гипсовый зад пролетарской нимфы. С остервенением поминая чью-то неизвестную мать, он рефлекторно пытался очертить арматурой у своих ног магический защитный круг.

Тем временем галка, гаркнув еще громче, взвилась под самый потолок и спикировала прямо на голову укутанной скульптуре. Монумент вздрогнул, словно сбрасывая последние глиняные оковы, и натуральным образом ожил. Он грузно соскочил с невысокого подиума и качнулся в сторону поэта Шашкина. Тот хотел заорать что-то вроде: «Не подходи!» но спертый воздух не шел из легких. Фигура же, подняв руки, высвобождалась из савана и двигалась все ближе с глухим тревожным бормотанием.

Собрав последние силы, поэт Шашкин проорал:

– Изыди!

И изо всех оставшихся сил шарахнул железным прутом по неведомому врагу. В изнеможении опускаясь на пол, поэт с удивлением отметил, что глиняное изваяние застонало совсем как человек и выругалось не менее колоритно, чем до этого литератор. Оно заметалось по мастерской, сокрушая все на своем пути, и ринулось к раскрытому под самым потолком окну. Из-под серого савана вылезли какие-то черные клочья. Шашкину показалось, что оживший монумент превращается в огромную серую галку с черными перьями на хвосте. Эта жирная гигантская птица грузно подпрыгнула и взмахнула своими зловещими крылами. Но взлететь у нее почему-то не получилось. Тогда, зацепившись крыльями за высокий подоконник, птица начала с трудом подтягиваться, помогая себе когтями на ногах. Но когти вдруг оказались упрятанными в лакированные туфли. Они буксовали по стене мастерской. С диким криком обрушилась гигантская птица на пол и застыла там грудой черно-серого тряпья.

Глядя на нее глазами, вылезшими из орбит, известный Славинский поэт, полковник в отставке, кавалер многочисленных юбилейных наград Александр Александрович Шашкин со всей ясностью вдруг ощутил, что сидит в чем-то теплом и мокром.

Время остановилось.

Не то через миг, не то через час – поэт не разобрал – груда зашевелилась, и из нее показалась окладистая борода, сытые щеки, испуганно-вороватые глаза, а потом и весь отец Геннадий целиком. С кряхтением он поднялся на ноги, освобождаясь от драпировки, оправил рясу и с укором воззрился на поэта Шашкина.

– Что же ты, блудодей бесноватый, кидаешься на батюшку, аки адов василиск? – произнес он строго, но не без скрытого смущения.

– И-и-и-зыди! – простонал поэт и сделал попытку вновь замахнуться куском арматуры.

– Чадо мое! Избегай дурного и всего ему подобного. Не будь гневлив, ибо гнев ведет к человекоубийству! – наставительно заметил батюшка. И вдруг, сурово сдвинув брови, рявкнул:

– Рцы, грешник, что привело тебя в сие виталище, и какое гажение ты думал здесь учинить?

– А? – оторопел Шашкин, бездумно перебиравший ногами в попытке избегнуть контакта с мокрыми брюками.

– Я говорю, чего ты тут делаешь, и какую пакость затеваешь?

– Шашкин! Поэт! Полковник в отставке! Разрешите доложить! Эм-м-м, я здесь пришел. По приглашению Андриана э-э-э… Эрастовича. – залопотал Шашкин и указал трясущейся рукой на бутылку водки, которую поставил на столик у входа. Отец Геннадий метнул взор в сторону двери и увидел, что она открыта.

– Блудопитие и чревобесие купно чинить возжелали?! – загромыхал он сурово и как бы невзначай немного переместился к выходу.

– А? – снова оторопело выдохнул Шашкин.

– Я говорю, распивать собрались? – пояснил батюшка и переместился еще на полшага.

– Мы… Э-простите, но мы договаривались. – Внезапно Шашкина осенила пронзительная догадка. – А что, простите, вы здесь делали, святой отец?

– А я тоже приглашен! Для духовной беседы. Ибо сподоблен других наставлять в здравом учении и противящихся обличать…

– А зачем тогда в простыню завернулись? – не унимался Шашкин. – Зачем в окно вылезти хотели?

– А это, сын мой, не твоего ума дело, – глубокомысленно поднял палец священник. – Праздное любопытство – сие есть порок и недуг душевный, с которым надлежит примерно бороться. Сия страсть глаголет о духовной скверне и пустоте.

– Меня смешат ваши попытки делать попытки! Я сейчас милицию позову! – визгливо воскликнул литератор.

Отец Геннадий прикинул расстояние до двери, вздохнул и сказал примирительно:

– Откроем карты. Исповедуйся, сын мой!

– Нет уж, сначала вы! Я… Э-я закричу! В конце концов, у меня – вот! – Шашкин решительно вскочил, не замечая больше мокрых штанов, и потряс куском арматуры.

Отец Геннадий задумался, посмотрел на железный прут, призванный свершить приговор над скульптурой, усмехнулся, тряхнул бородой и сказал почти ласково:

– Не по нутру мне пришлись кичение и гордыня ваятеля Сквочковского… Аможе аще не иду – гложет меня духовная алкота: чую в себе нужду еликомощно запинание ему чинить, ибо работает он не Богу, но мамоне.

– А? – снова напрягся Шашкин.

Отец Геннадий досадливо махнул рукавом рясы и перешел на мирской деловитый тон.

– Александр Александрович, кажется? Мы знакомились у Харитона Ильича. Так вот, уважаемый, я говорю, что мы здесь, похоже, по одной и той же нужде.

Поэт Шашкин спрятал кусок арматуры за спину и сделал непробиваемо честное лицо:

– Лично я здесь, чтобы встретиться с…

– Бросьте! – лениво отмахнулся Батюшка. – Я вас еще на той встрече раскусил. Вам этот памятник – тоже как кость в горле.

Шашкин хотел, было, сопротивляться. Но вдруг снова проорала незваная галка. Она вальяжно прохаживалась по подоконнику, нагло пощелкивала клювом и явно прислушивалась к беседе. Поэт вздрогнул и вдруг ощутил всю тяжесть пережитого ужаса. У него просто не осталось сил, чтобы сражаться. Припертый к стенке откровенностью батюшки, он заметно скис, уронил орудие несостоявшегося возмездия и поискал в кармане рубахи валидол.

– Ну что же вы! Грех предаваться унынию! – воскликнул святой отец. – Особенно, когда есть другие грехи… – добавил он чуть тише и пристально посмотрел на бутылку, принесенную Шашкиным. Он шагнул к столику, решительно скрутил пробку, расплескал водку в два стаканчика и пояснил:

– Виноградная лоза сотворена на радость людям. Не бывает воздержанному человеку от вина ничего, кроме здоровья и разумного веселия.

Видя нерешительность литератора, он воскликнул:

– Да не волнуйтесь вы! Сквочковский мне сам вчера сказал, что его не будет до вечера. Мы встречались накануне! Он с утра в Думу отправился – гонорары получать. Само собой, потом где-нибудь в ресторане загуляет.

Шашкин механически подошел и взял стакан. Выпил неловко, молча, все еще испытывая известную неловкость. Водка, шибанув под темечко, приятно оглушила поэта и частично вернула способность воспринимать окружающий мир.

– А что ж вы, отец Геннадий, через окно решили выйти? – поинтересовался он с нотками зарождающейся иронии.