Снимать штаны и бегать

– Мандельштам! – авторитетно поправил меценат Брыков.

– Он самый. – Кивнула гражданка Тушко. – Вот вы читали на открытии памятника Мандаштампу. Оду. Глаголом, так сказать, жгли. Вы уж зажгите и нам!

– Оду… – Шашкин посмаковал это слово на вкус и согласительно кивнул: – Вас понял. Сделаем.

Ода поэта Шашкина, к сожалению, не сыграет в этом повествовании центральной роли. Но сама по себе – как отдельно взятое литературное произведение – она заслуживает особого внимания. Быть может, даже бо?льшего, чем вся описываемая на этих страницах история. А потому мы позволим себе вкратце рассказать о поэте Шашкине и его Оде.

Глава 9. Рассказ о поэте Шашкине и его Оде

Уже отставного полковника, но еще многообещающего поэта Александра Александровича Шашкина назвать дарованием можно было без всякой усмешки, ибо именно ему было уготовано открыть один из краеугольных камней, на которых зиждется литература. Правда, следует сделать два уточнения. Во-первых, свое открытие Шашкин совершил не для всей литературы в целом, а лишь в той ее части, которая укомплектована торжественными одами, памфлетами, гимнами и панегириками. А во-вторых, за свою литературную карьеру стих он написал всего один. Но зато какой!

Впервые творческая жилка затрепетала в душе юного пионера Саши Шашкина 6 марта 1953-го года – в унисон торжественно-траурным маршам, которые полились из всех репродукторов страны. Время от времени, когда трансляция прерывалась обращениями членов ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета «ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза», Саша, сам того еще не осознавая, ловил в них скорбный ритм своего будущего творения: «Умер Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР, Генералиссимус Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин». Перечень нескончаемых заслуг генералиссимуса сам собою укладывался в некие величавые строки. 9 марта, в день похорон вождя, Саша, одержимый трагичным подъемом душевных сил, наблюдал, как вся страна, весь советский народ, все прогрессивное человечество прощалось с товарищем Сталиным. В те пять минут траурного молчания, на которые жизнь в Советском Союзе полностью остановилось, его пионерское сердце перестало биться. Полностью. А затем, когда по всей огромной социалистической державе одновременно раздался рев заводских гудков и сирен, Сашу Шашкина хватил первый в жизни творческий удар.

О том, как он вывел наискось в своей тетради по арифметике огрызком химического карандаша строки, исполненные суровой скорби, Саша сохранил смутные воспоминания. Лишь утром он, втайне удивляясь своим вдруг открывшимся способностям, прочел:

Нет! Товарищ Сталин не похоронен!
Для меня он всегда живой!
Он талантливый вождь и к врагам непреклонен!
И всех нас он ведет за собой!

Саша сразу увидел, что это шедевр, которому уготована вечность на страницах мировой литературы. Небольшая заминка вышла с названием. Первоначальный вариант «Ода на кончину Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР, Генералиссимуса Советского Союза, отца всех народов и друга детей Иосифа Виссарионовича Сталина» завораживал своей торжественностью. Но в то же время отпугивал длиной, сопоставимой по размерам с самим произведением. Кроме того, заглавие почему-то навевало на автора уныние, а не желаемую суровую скорбь. После мучительных творческих поисков пришлось сначала отказаться от титулов, потом – от имени и отчества, а в конце концов – и от «оды на кончину». Итоговый вариант был возвышенным и лаконичным: «Дорогому И.В. Сталину!»

Впрочем, человечество, как и положено, оказалось неблагодарным, и не спешило увидеть в четверостишии Саши Шашкина шедевр. Дальше школьной стенной газеты творение не прошло. Редактор городской многотиражки (явно недобитый враг народа) Сашу хвалил, но потом в мягких выражениях пояснял, что пока не стоит бередить и без того горячую рану в душе трудящихся социалистических масс. А потом, когда зазвучали слова о «культе личности», Сашу отправляли из редакции уже и вовсе без объяснений. Впрочем, нужно сказать в заслугу юного творца, что пренебрежение издателей нисколько не пошатнуло в нем веры в свою гениальность. Правда, на тернистый путь литератора непризнанный гений вставать не рискнул, а выбрал мужественную профессию военного.

Не смотря на вполне кавалерийскую фамилию, Шашкин не стал лихим усатым командиром конницы, не поднимал полки в атаку, и даже портянки наматывать толком не научился. Его оружием стало Слово. Меняя должности и кабинеты, он неизменно брал на себя ответственность за повышение морального облика и боевого духа личного состава, что на практике сводилось к производству регулярного «Боевого листка». Высунув от напряженного вдохновения кончик языка, Шашкин переписывал на ватман каллиграфическим почерком пункты воинского устава и текущие распоряжения командования. Оставшиеся промежутки он заполнял политически грамотными вырезками из периодической печати, которые любовно обводил по периметру красной тушью.

Но и своих литературных упражнений Шашкин в армии не оставил. Поначалу он едва не оступился, решив попробовать себя в любовной лирике. Вдохновение пришло к нему при мыслях о теплой и объемной груди товарища буфетчицы Еремеевой. Взбудораженное воображение тут же подарило ему живой сюжет: для начала он одерживает изящную (просто гусарскую!) победу над сердцем советской маркитантки. Но, не успев насладиться сладкими плодами победы, он по зову долга отправляется нести опасную службу в дальние гарнизоны. Там, выполняя ответственное задание, он всенепременно должен был сложить свою героическую голову.

Сцена тягостного прощания с безутешной товарищем буфетчицей Еремеевой уложилась в две строки:

Скорой встречи не дождусь!
Ты только жди, и я вернусь!

Что писать дальше – Шашкин не знал. Почему-то само просились продолжение «Только очень жди», и уж сама по себе текла на лист рифма – «Жди, когда наводят грусть летние дожди», но на этом месте Шашкин с досадой и горечью понял, что эту мысль до него уже бессовестно проэксплуатировал другой военный поэт. Он честно срифмовал «В груди родился стон – Далекий гарнизон», «По зову долга – ехать долго» и «Служить Отчизне – лишиться жизни». Но сложить написанное в единый любовно-героический эпос у него не получилось, а потому, как ни жаль было проделанного труда, с любовной лирикой поэт Шашкин напрочь завязал.

Но Фортуна справедлива к талантам. Если жизнь Хрущева с его «культом личности» послужила временному бесславию поэта, то смерть Никиты Сергеевича стала отправной точкой на пути Шашкина к успеху. В сентябре 1971 года Шашкин, привычно щелкая ножницами, просматривал периодическую печать, и в газете «Правда» с удивлением обнаружил небольшое траурное сообщение, набранное мелким шрифтом. Вклеивать в Боевой листок известие о смерти опального Генсека Шашкин не стал из осторожности. Но уход главы государства вновь разбудил в нем знакомую траурно-торжественную дрожь, которая выколачивала из сознания строки:

Нет! Хрущев наш не похоронен!
Для меня он всегда живой!
Он умен был и непреклонен!
И всех нас он ведет за собой!

Свое новое произведение Шашкин показывать никому не стал все из той же осторожности. Но лично для себя выводы сделал правильные. Во-первых, он отметил, насколько лаконичнее и выдержаннее стала форма Оды. Все-таки, талант-талантом, а два десятилетия работы на творческой ниве принесли стихотворцу бесценный опыт, до которого многим расти и расти. Во-вторых, Шашкин задумался об универсальности своего произведения, которое пережило – ни много, ни мало – две эпохи в жизни большой страны, не утратив своей актуальности.

Грандиозность открытия Шашкин понемногу осмысливал на протяжении еще 11 лет – вплоть до 10 ноября 1982 года. Четырехдневный траур, объявленный после безвременной кончины председателя президиума Верховного совета СССР Леонида Ильича Брежнева, напомнил Шашкину что-то давно забытое. Шашкин заворожено наблюдал, как по черно-белому экрану телевизора в Ленинской комнате ползают фигурки зарубежных гостей, которые в количестве нескольких сотен прибыли на церемонию Прощания в Колонный зал Дома союзов. Наблюдал, как гроб, установленный на артиллерийский лафет, движется по Красной площади. В голове траурного кортежа несли сотни венков и многочисленные награды покойного генсека (для которых, по совести говоря, неплохо было бы организовать еще один лафет). После траурного митинга руководители КПСС и СССР отнесли гроб к месту захоронения у Кремлевской стены. В 12.45 гроб опустили в могилу. Вновь на пять минут была приостановлена работа предприятий и организаций (правда, в этот раз сердце Александра Шашкина, хоть и с замиранием, но билось). Когда во всех крупных городах единовременно прозвучал артиллерийский салют, а предприятия, локомотивы и суда по всей стране хором дали гудки, поэт Шашкин вывел уже недрогнувшей рукой в правом верхнем углу «Боевого листка»:

Дорогому Л.И. Брежневу
Нет же! Брежнев не похоронен!
Для меня он всегда живой!
Гениален он и непреклонен!
И всех нас он ведет за собой!

С этими строками, растиражированными не только «Боевым листком», но и периодической печатью, к Александру Шашкину пришла заслуженная и долгожданная слава. Эти строки сделали «вечного майора» Шашкина подполковником. Пусть с запозданием, но именно благодаря им товарищ буфетчица Еремеева в интимной полутьме каптерки, по ее собственному выражению, «подарила Шашкину всю себя без остатка» на хрустящем мешке с макаронными изделиями.

Надо ли пояснять, что по аналогичной схеме Шашкин 14 февраля 1984 года проводил в последний путь лафет с Андроповым, а 13 марта 1985 года – с Черненко? Сама эпоха работала на поэта Шашкина, ежегодно даруя ему скорбные, но достойные поводы для творчества, и широкую благодарную аудиторию.

В запас Шашкин уволился в звании полковника, обремененный изрядным количеством наград за выслугу лет, безупречную службу и различные юбилеи. Гремя значками и медалями, как Железный дровосек, поэт Шашкин отбывал на заслуженный отдых в твердой уверенности, что свое бессмертие на страницах мировой литературы он уже оплатил, создав универсальную Оду.

– В самом деле, – рассуждал военный пенсионер Шашкин, отлученный обстоятельствами от производства Боевого листка и имевший на рассуждения как время, так и полное право. – В музыке семь нот. Только семь. И никто с начала времен не придумал восьмую. И вот этот – как его? Чехов… Тоже говорил – краткость мол, сестра… Так и я смог найти все семь нот возвышенной человеческой скорби. На все времена.

Для доказательства он подставлял в свое произведение фамилии ушедших Великих, и заново переживая горечь утраты, убеждался – Ода и впрямь универсальна. А если фамилия не подходила из-за своей длинны, или к ее обладателю не были применимы эпитеты «гениален и непреклонен», Шашкин вполне закономерно заключал, что человека этого великим признали ошибочно. По итогам таких вот размышлений Шашкин неизменно приходил к приятному для себя выводу: он действительно вырвал у литературы одну из самых ее сокровенных тайн, открыл то, что алхимик назвал бы «философским камнем». Воображая себя роденовским Мыслителем, Шишкин восседал на табуретке и бормотал:

– Ода. Полная гармония. Альфа и Омега. Начало и конец. Инь и Ян. Руслан и Людмила. Нет, это не оттуда… Таблица Менделеева. Нет, Менделеева я, что ни говори, превзошел. Он там много чего непонятного намудрил – в этой своей таблице. Приснится же такое! Простоты нет, и гармонии тоже…

И тут бы отставному полковнику уйти на заслуженный (особенно с учетом колоссального труда на литературной ниве) отдых. Но не такой это был человек – поэт Шашкин. Через недолгое время его стали замечать на всех общегородских мероприятиях, митингах и праздниках, где он, будучи представлен, как известный и заслуженный поэт, под звон своих юбилейных медалей прославлял или клеймил позором, взывал или предсказывал – в зависимости от обстановки и пожеланий руководства. Правда, делал он это в большинстве случаев в прозе. Ибо Оду свою, не желая размениваться по мелочам, берег для особо торжественных случаев. Таких, к примеру, как открытие в городском парке памятника Осипу Мандельштаму. С творчеством коллеги Шашкин был знаком слабо, а если быть честным – совсем не знаком. Но Ода с ее суровой скорбью, излитая Шашкиным в души местной литературной богемы, тронула даже самых завзятых скептиков. А у более сентиментальной публики и вовсе вышибла слезу уже первой строкой:

– Мандельштам… Он не похоронен!

Читателю может показаться, что вся эта история – сплошная выдумка. Возможно, возникнет вполне закономерный вопрос: неужели никто из многочисленного собрания не упрекнул поэта Шашкина как минимум в плагиате на самого себя?! Однако стоит учесть, что конкурентов в Славине у Шашкина не было, поскольку большинство Славинских талантов убывало стяжать лавры на свои светлые головы в столицу. А оставшихся Шишкин легко побивал своим авторитетом, именем и блестящими наградами.

Шашкина обычно выпускали поближе к концу мероприятия – к тому времени, когда аудитория обычно уже не понимает смысла слов, но пока еще реагирует на интонацию. Нужной сурово-скорбной интонацией полковничий баритон обладал даже с излишком. А потому Шашкин, хотя и не был ни разу по-настоящему услышан своей публикой, пользовался в Славине широкой известностью и заслуженной популярностью.

Глава 10. Битва за почет и уважение сограждан

– Итак, будем считать, что стороны пришли к соглашению. Подведем итог! – деловито прищурился Кирилл. – На уважаемого господина Сквочковского ложится ответственная миссия – создать произведение искусства в кратчайший срок. Само собой, несколько интервью в газетах, репортаж из мастерской на ТВ. Тексты мы подготовим.

Голомедов перевел взгляд на служителя церкви:

– Уважаемый отец Геннадий! Окормляя паству, не расслабляемся. Наше оружие – слово и дело. Слава Отчизне и ее защитникам. Ваше первое выступление на публике считаю образцовым. Успех нужно закрепить и развить. Да! Будьте так же готовы к вниманию прессы. Предварительные варианты интервью с вами мы предоставим в ближайшие дни. Можете просмотреть, подправить на предмет терминологии. Но просьба – не затягивать. Агитация – как проповедь. Должна соответствовать конкретному моменту.

Отец Геннадий важно кивнул:

– Со словолюбием и ревностью во угождение слушающим возвестише волю Божию…

– Что-то в этом роде, но без фанатизма.

Голомёдов воззрился на поэта Шашкина и с некоторым сомнением продолжил:

– Товарищ поэт… Вы, пожалуй, можете всецело отдаться сотворению торжественных од. Если есть, что показать уже сейчас – обсудим. Очень надеюсь, что вы уловили общий дух собрания. Патриотизм – спасительная волна, которая смывает равнодушие и политическую пассивность. Не забудьте, что на гребне волны должен оказаться Харитон Ильич.

Шашкин засопел, еще не зная, радоваться ему или обижаться, но Голомёдов уже повернулся к меценату Брыкову.

– Вениамин Сергеевич! Без вас нам просто никуда! К черту Маркса! На практике всем рулит Капитал… Очень рад, что мы заручились вашей поддержкой в таком важном деле.

Кирилл улыбнулся с профессиональной искренностью и хлопнул ладонью по столу:

– На этом, кажется, все!