Снимать штаны и бегать

– Чтобы весь город был Почетным? От новорожденных до стариков? Да… В этом что-то есть. Прекрасная мечта о всеобщем нравственном равенстве… Но, увы, это утопия. Всех мы Почетными назначить не сможем.

– Назначить? – дядя Пёдыр растянул губы в улыбке человека, в котором солидная порция доброго вина пробудила не только благодушие, но и красноречие:

– Дык как же можно Почетного – назначать? Я вот могу подкову рукой гнуть. Или бутылку одним глотком выпить. А раз пьяный на велосипеде быка сбил. Здоровый уже был бычок-то. А издох… Вот и шагает за мной по Слободе почет и уважение. Как пьяный иду – все передо мной разбегаются. Ну, то есть, всегда все передо мной разбегаются…

И чего? Взять важный указ издать, чтобы вместо меня люди кого-то другого начали… это самое… уважать? Тебя вот, к примеру… Думаешь, назавтра ж и начнут? Хрен! Нет, брат. Тут какие назначения ни проводи, а почет или есть, или его нету!

Неожиданно дверь в приемную снова хлопнула о стену, и в кабинет ворвались двое людей в серой форме. Первый, вооруженный пистолетом, немедленно заорал милицейским голосом:

– Лежа-а-а-ать! Бояться!

В приемной сразу запахло казенными котлетами.

– Чего это вдруг? – ехидно поинтересовался дядя Пёдыр. Василий молча повернулся к милиционерам и строго нахмурил брови. Сержант, раззявивший рот в крике, так и не закрыл его. Дуло пистолета медленно поползло вниз.

– Здравствуйте! – с холодной вежливостью поприветствовал Василий милицейский наряд. – Чем обязаны?

Сержант замямлил:

– Зра-жела-таащ-капитан… Извините. Вызов к нам. С поста охраны… Мол, хулиган в Думу прорвался.

– Ложная тревога. Видите? У нас все спокойно! Занимаемся делами государственной важности. – Василий для убедительности постучал ногтем по своей кофейной чашке. Сержант молчал. Василий выдержал паузу и ласково проговорил:

– Можете быть свободны.

Милиционеры не пошевелились. И вдруг дядя Пёдыр оглушительно рявкнул:

– Кр-ругом! Шагома-а-рш!

Стражи порядка повернулись через левое плечо и вышли в открытую дверь. Через секунду в ней снова показалась голова сержанта. Он поправил кепку, неуверенно пробормотал: «Извините…», козырнул, и вежливо закрыл дверь. В приемной воцарилось молчание.

– Ты что же, и вправду – того? В смысле, охрану? – через некоторое время бесстрастно поинтересовался Василий.

– Ишь ты, какие… Тоже уважения требуют! – наигранно хмыкнул дядя Пёдыр, пряча от Василия виноватый взгляд, как нашкодивший сорванец. Раздайбедин смотрел на него со строгим учительским прищуром и выжидательно молчал.

– Я тебе про что толкую! – виновато просопел лже-кандидат, старательно уводя разговор в сторону от обсуждения своего поведения. – Милиционерам почет и уважение тоже законом назначены. А уважают их – через раз. Им затем и пистолеты раздали – почтение из народа добывать. Да только что это за почет – из-под пистолета? Нет, брат, почет никаким законом не назначишь!

– А с охраной – как? – повторил свой вопрос Василий. Лже-кандидат, наконец, взметнул на собеседника глаза, полные искренней детской обиды:

– А чего они? Я с имя культурно. А они мне говорят – у тя, мол, сапоги в говне…

– Действительно, такое бесстрашие перед системой заслуживает поощрения – улыбнулся Василий.

– Вот и я говорю! – обрадовался в ответ дядя Пёдыр. – Я хоть и нарушитель, а Почетный!

– Ты – это понятно. Но в других городах Почетными называют не тех, кого боятся. А, к примеру, поэтов, писателей, строителей, ученых, хлеборобов. За их самоотверженный труд.

Дядя Пёдыр наморщил лоб, обдумывая услышанное, потом отрицательно мотнул башкой и заявил:

– А я в других городах не был, только в армии. Но там, верное слово тебе скажу – награды и почет ближе к штабу раздают. В окопе – какие медали? Там только вши да пули. А если снаряд или, к примеру, мина в окоп шарахнет, так весь взвод сразу и похоронит. Бабах, и ваших нету!

Те, что в окопе были, лежат в земле безымянные, хоть и жизнь свою отдали. А тому, который при штабе ошивался, приходится специально пузо себе отъедать, потому как на грудь все медали не помещаются – дополнительный простор им потребен.

– Так то на войне! – протянул Василий. – А при других обстоятельствах…

– Не знаю, как при других. Я не был… – упрямо повторил дядя Пёдыр. – Да только у нас здесь та же песня. Труд сам по себе, а награды – сами по себе. Ты вот посуди: если какой хлебороб на пашне норму делает, то ему и вздохнуть некогда. Пашет от темна до темна. А если он вместо пахоты начнет за медалями бегать, начальство в зад целовать – какая ж у него будет норма?

– Зачем же бегать? Он вспашет, другие люди оценят. И по заслугам – почет.

– У меня мамка хлеб всю жизнь пекла… – голос дяди Пёдыра неожиданно потеплел, в нем зазвучало что-то беззащитно-детское. – На всю Слободу – в пекарне. Если заболеет, или, к примеру, выходной у ней – народ и хлеб-то не покупает. Ждут, чтобы она сделала. Даже из города за ее хлебом ездили. Другую на ее место поставь – хоть с орденами, хоть без орденов – а хоть даже и с пистолетом – все равно не тот хлеб выходит! Души в нем нет. Люди ей на улице до сих пор кланяются. Хоть и наград у ней – только ревматизм, да я, непутевый.

Василий почесал нос в глубокой задумчивости.

– Так что ж ты считаешь, что все награды и почести – надуманное дело? Что нет людей, которые носят свои ордена, медали и звания по заслугам?

Дядя Пёдыр равнодушно пожал плечами:

– А я не счетовод, чтобы считать. Для этого вы, образованные, есть.

– Ты не отмахивайся, я понять хочу! – не унимался Василий. – Вот скажи: работал человек бескорыстно, честно… Так отчего же ему почета не потребовать?

– Да как же бескорыстно, если за почет? – ехидно поинтересовался дядя Пёдыр. Василий наморщил лоб и тряхнул головой, прогоняя хмель. Дядя Пёдыр помолчал, и продолжил чуть тише, напоминая голосом басовитое жужжание шмеля:

– Ордена с медалями – дело хорошее. Да только почет – он ведь у каждого свой. Почет – то, что ты людям отдал, а они тебе каждый день назад возвращают. Одному медалью, другому благодарностью, а третьему…

Лже-кандидат глубоко вздохнул, от чего со стола слетело несколько забытых листов, и закончил не то виновато, не то горделиво:

– А третьему – страхом. Почет у других людей в груди жить должен… А если весь твой почет на твоей же груди и умещается, то это и не почет вовсе, а так – фартук… Когда у людей нету в душе ничего от тебя, им и отдать тебе нечего. Тогда от них почет только с пистолетом добудешь. Или вот с кулаками. Да и то не всегда…

Василий изумленно посмотрел на лже-кандидата, поставил чашку на стол и уважительно шепнул:

– Так вот ты, оказывается, какой!

– Какой? – усмехнулся дядя Пёдыр и вдруг посмотрел на Василия совершенно трезвыми глазами, в которых отразились и боль, и надежда:

– Вона уже какой лоб здоровый. А ума нет. Пью и гуляю. Гуляю и пью. Мамка плачет. И я, бывает, всплакну. Уже совсем решу жизнь новую начинать. День держусь, два. Три даже. А потом – пропади оно все пропадом. Снова пью. Вот кто я после этого?

– Сволочь! – прозвенел вдруг в наступившей тишине голос краеведа Пилюгина. Окончив свои зарисовки, он вернулся к реальности и немедленно доложил о результатах работы. Правда, сделал он это далеко не в самый подходящий момент.

– Че-во-оо? – прогудел дядя Пёдыр, чью меланхолию как ветром сдуло.

– Сволочь! – радостно повторил Пилюгин и показал ему листок бумаги, исчерченными немыслимыми завитками.

– Я?

– Надеюсь, что и вы! – Пилюгин улыбнулся, обнажив свои длинные верблюжьи зубы. Дядя Пёдыр рыкнул и, размахнувшись широко и очень стремительно, прямо через стол заехал краеведу добротную оплеуху.

Пилюгину показалось, что в его левое ухо ворвался груженый товарный поезд, который молнией промчался сквозь мозг, выскочил в правое ухо и увез с собою из буйной курчавой головы все мысли, чувства, мечты и желания. Возвращались они из этой дальней поездки пешком – долго и вразнобой. А когда вернулись, Николай Николаевич Пилюгин увидел себя сидящим на лавке в городском сквере с недопитой бутылкой дешевого пива в руке. Прохладное бутылочное стекло он тут же приложил к пылающему уху.