Очаг

Оразгелди и себе отломил кусок хлеба, сделав из него бутерброд с кусочками сушеной дыни стал медленно есть. С любовью посмотрел на маленького Рахмангулы, который, положив ручку на грудь матери, сосал её, аппетитно чмокая. Видя, что Рахманназар с завистью смотрит на материнскую грудь, произнёс:

– Похоже, он и сейчас не отказался бы от груди, – и вспомнил, как тяжело отнимали мальчика от груди, что он и сейчас, только позови, от этого не откажется. Каждый раз, когда он видел, как маленький Рахмангулы, дрыгая ножками, лёжа сосёт молоко матери, его охватывало чувство радости.

Посмотрев на братишку, Алланазар заметил:

– Совсем, как ягнёночек, шлёпает губками и сосёт молочко!

Слова Алланазара вызвали улыбку Огулджума.

– Так он и есть наш ягнёночек! – и погладила отросшие волосики младшего сына.

Чувствовалось, что им ещё долго добираться до места, так что дорожные мучения их ещё не скоро кончатся. От однообразной природы уставали глаза, вместо этого высокое небо вселяло больше надежд. По ночам звёзды удивлённо смотрели на толпу незнакомых людей, невесть откуда появившихся здесь. Да и яркая луна взирала вниз с изумлением, разглядывая невиданных здесь прежде людей.

Может, здесь ещё вчера тяжёлое войско хана Кучума разбило врага, может, эти разбросанные вокруг небольшие холмики – заброшенные могилы тех сибирских воинов? Оттого и тоскливо тут… Шадманов, Решетников и другие присланные из города надзиратели превращались во властных командиров победившего войска, а ссыльные – в захваченных ими пленников.

Где-то в мире когда-то вспыхнувшая война, видно, всё ещё не закончилась. Она, похоже, никогда не кончается, только меняет оружие, снаряжение и контингент чтобы повторяться снова и снова.

Впереди ссыльных на впряжённой в одну лошадь двухместной пролётке ехал Шадманов. И хотя пролётка не была перегружена, лошадь вспотела.

Вдруг лошадь, посмотрев вперёд, подняла голову, всхрапнула, словно увидела что-то подозрительное, и замедлила шаг. Увидев перед собой радующее глаз раскинувшееся зелёное море пшеницы, Шадманов остановил коня. Озабоченный какими-то своими мыслями, с высокомерным выражением лица посмотрел по сторонам. Поравнявшись с Шадмановым, ссыльные тоже увидели это бескрайнее море пшеницы. Так устроен человек, когда в пути ему попадается что-то хорошее, он верит, что впереди его тоже ждёт хорошее. Вот и ссыльные тоже увидели пшеничное море, поверили, что это к добру. Они же все дайхане, поэтому испытали чувство, словно побывали на родной земле, и эта пшеница колосится на их родине. Лица людей просветлели, мир стал намного лучше.

Сняв со спины ношу, Оразгелди уселся на тюк и вытер с лица пот. Раскинувшееся перед глазами пшеничное поле напомнило ему пшеничные поля Пенди, отчего на душе стало как-то легко. Вспомнил, как его отец, Кымыш-дузчы, почти перед каждой жатвой, с любовью поглаживая колосья, говорил: «Пшеница изначально была райской культурой. Если бы праотец наш Адам, послушавшись сатану, не послушался бы прамать нашу маму Еву, не попробовал бы в тот раз пшеницу, про которую Бог ему говорил: «Не ешь!», может, и не вышел бы из рая никогда. Когда Бог прогонял Адама и Еву из рая, сунул им в руки горсть пшеничного зерна со словами: «Возьмите, пусть это будет вашим спутником на всю жизнь».

Ширококостный светлолицый человек по имени Рехмет эрсары, который подружился с Оразгелди сблизились в пути в последние два-три дня, поравнявшись с Шадмановым, который, остановив коня, стоял в своей пролётке, обратился к нему:

– Уважаемый комендант, вы не знаете, в этом озере вода питьевая?

Рехмет эрсары, увидев из далека зелёное пшеничное поле подумал, что это озеро. Поле и в самом деле было бескрайним и издалека вполне могло сойти за большой водоём.

От неожиданности Шадманов вздрогнул, будто кто-то незаметно подошел сзади и ударил его по голове.

– Говоришь, питьевая вода? Можете быть спокойны, если вам здесь чего-то и не будет хватать, то воды будет вдоволь. В этих краях и на земле, и на небе очень много жидкости!

Рехмет эрсары не на пустом месте завёл разговор о воде, мало того, что они настрадались от жажды в поезде, так и здесь уже стал ощущаться дефицит воды. Поэтому было решено сойти с прямой дороги и идти окольными путями, мимо населённых пунктов, хотя это и было дольше. Ответив Рехмету эрсары, Шадманов тут же отвернулся от него и, обращаясь ко всем сразу, словно по бумажке, неторопливо, уверенно, указывая рукой на пшеничное поле вдали, сказал:

– Люди, можете считать, что вы почти добрались до места. Вон то пшеничное поле относится к месту, где вы будете жить. Ещё один раз сделаем остановку, передохнём, и тогда уже будем на месте!

Сообщение о том, что нескончаемая дорога наконец-то может закончиться, немного сняло напряжение с утомлённых ссыльных. Люди оживились, чувствуя, что их мучениям скоро будет конец.

Когда перед людьми в дороге появились эти, напоминающие волнистые озера пшеничные поля, им еще недавно скосившим зерно на своем поле, казалось, что оставленные дома добро как будто встречает их снова в этих местах.

Увидев приближающуюся толпу, люди, занятые на полевом стане – кто починкой трактора, кто ещё чем-то, стали выходить им навстречу. Шадманов уже слез со своей повозки и бодрым шагом шёл вперёди, по-хозяйски посматривая по сторонам. Он решил, что сегодня ссыльные передохнут на полевом стане, а завтра с утра он поведёт их в посёлок. Кобура его маузера, словно привязанный к телеге узелок, всю дорогу болталась из стороны в сторону, придавая ему воинственный вид.

– А эти кто, таджики что ли? – вытирая руки промасленной тряпкой, вглядываясь в толпу, словно отыскивая знакомых, спросил у Шадманова худощавый человек в кепке.

– Нет, это туркмены, – сухо ответил Шадманов.

– Всё равно все они из Туркестана…

Здесь уже ждали таджикских ссыльных, собранных из Бухары и Душанбе. В этом посёлке ходили слухи о том, что сверху Ивана Захаровича и Шадманова обязали поселить этих ссыльных в 31-м бараке.

Стоявший тут же старик, о чём-то глубоко задумавшись, внимательно разглядывая вновь прибывших ссыльных, тихонько покачал головой и тяжело вздохнул.

– Добро пожаловать, коли прибыли. Все мытарства будете испытывать вместе с нами. Чего-чего, а этого добра здесь превеликое множество! – под нос себе проворчал старик и вернулся назад.

Отправившись из Акмолы и проведя в пути два дня, ссыльные только на третий день добрались до места – до 31-го барака.

* * *

В тот же день после обеда Кымыш-дузчы узнал о том, что его племянника Ахмета вместе с семьёй задержали и увезли ОГПУ-шники в Гаравулдепе. Он был на бахче. Услышав об этом, он горевал и разозлился на племянника: «Говорил же я этому ослу, чтобы прекращал свои игры, что с ними лучше не шутить, окажешься побеждённым!.. Если тебя поймали, так тебе и надо! Вот только дети за что должны страдать, они-то в чём виноваты? Из-за этой свиньи безвинным людям приходится страдать. А Ахмет… разве он когда-нибудь успокоится?..» Как бы ни сердился Кымыш-дузчы на племянника, оставаться равнодушным к судьбе его детей он не мог, беспокоился о них.

Потом мысли его от детей Ахмета переметнулись к Гаравулдепе, куда их всех увезли. «Ай, наверняка этого Кабана избили. Хорошо, если не искалечили, они ведь могут это сделать, если ты не будешь говорить того, что они хотят услышать, они бьют человека по причинным местам, некоторых делают инвалидами…» – озабоченно думал старик. Обмотав верёвкой накошенную траву, они вместе с внучкой с трудом подняли этот стог на ишака, а сверху ещё закинули хурджун с дынями, после чего старик собрался ехать в село. Надел на себя дон, сложенный в сторонке, пока он косил траву, подпоясался кушаком из хлопковой пряжи и потуже затянул его, взял лежащую в тени папаху, отряхнул её от земли и надел на голову.

И вот ишак-конь вошёл в село. Старик от внутренней жары в дороге сильно хотел пить. Когда увидел вдали свой дом, подумал: «А хорошо было бы, если жена заварила чай!» Подстегнув ишака, заспешил домой.

За чаем Джемал мама рассказала мужу о поимке Ахмета, о том, что его увели со связанными за спиной руками, а затем увели и его плачущих жену и детей.

После этого Джемал мама, рассказала, как она рассчитывая на помощь, ходила к Ягды, но не нашла его. Ханума, всегда знавшая о его местонахождении, сообщила, что он рано утром повёл людей к екизябу очистить, собирать хворост.

При упоминании имени Ахмета на лбу Ханумы неожиданно выступили мелкие капельки пота.

– Вы, бабушка, идите. Как только Ягды появится, я постараюсь направлю его за детьми. Ведь он тоже глава села. А вот сможет ли он помочь Ахмету, не знаю, – не глядя в глаза старухи, она постаралась скрыть охватившее её волнение.

Старику не понравилось, что его жена, зная, кто такой Ягды, всё равно отправилась к нему за помощью.

– Нашла к кому обращаться за помощью! Неужели ты думаешь, что он всё тот же Ягды, который батрачил в своём доме, а ты его подкармливала: «Идём, сынок, выпей горяченького молочка!» ?.. Все это добро давно забыл он. Теперь он кум и хан Союнали, не простой человек, ему всё сходит с рук, и если бы он хотел помочь, почему не помог, когда разрушали твою семью?

Чем больше старик говорил, тем больше распалялся. Недопитый чай выплеснул на улицу.

– Эх, женщина ты, не надо было тебе идти к Ягды. Небо и то ближе, чем они, знай это, жена, нет больше прежнего Ягды, который называл нас «эне», «акга», вон как он задрал свой нос… Сейчас власть в его руках, и он властелин нашего села! Не нужно нам от них ждать никакой помощь!

Кымыш-дузчы, не теряя времени, взял приготовленные женой продукты для семьи Ахмета, положил в хурджун несколько дынь и поспешил к пограничникам, в ближнее Хандепе. Пройдя мимо разрозненных домов Хангулы, поравнялся с кладбищем, расположенным у дороги между селом и погранзаставой. Вспомнив, что там лежат его близкие, прочитал молитву за упокой их душ. Подумал о том, что и он в скором времени соединится с ними, представил, как он сидит, свесив ноги в свежевырытой могиле.

Впереди показалась пограничная застава Гаравулдепе. На какое-то мгновение старик подумал о том, что с ним может случиться там, но тут же переключился на безвинных детей Ахмета, которые сейчас сидят в темнице и плачут, а когда увидят его, кинутся на шею: «Дедушка, дедушка, забери нас отсюда!» Именно эти мысли не давали ему чувствовать усталость и подгоняли вперёд.

Старик обратил внимание на разросшиеся по обочинам дороги пышные кусты верблюжьей колючки – яндака. Те, что росли у самой дороги, были покрыты пылью, как будто на них накинули тонкую серую косынку. Зато поле около Беденяпа было чудесным, радовало глаз весенним зелёным цветом.

– Эх, стать бы сейчас верблюдом, чтобы с хрустом поедать эту колючку! – вдруг подумал старик. Это поле напомнило ему, как они в детстве пасли верблюдов, и мысли увели его в прошлое.

В те далёкие дни Кымыш вместе со своими старшими братьями Арнагылычем и Озбекгылычем пас верблюдов. Иногда к ним, опираясь на посох, приходил их старый дед Мухамметгылыч сердар, на нём был чекмень. И первым делом интересовался своим старым конём: «Как он, пасётся?» Подходил к коню, задумавшись о чем-то, гладил его по лбу. Однажды, увидев взмыленного коня, отругал он их внуков:

– Сколько раз я говорил вам, чтобы вы не трогали этого коня?!

Но Арнагылыч и Озбекгылыч, несмотря на запрет, каждый день садились на коня, на нём они ездили за верблюдами. Иногда они стегали старого коня плетью, чтобы он скакал быстрее, а тот был не в состоянии делать то, что требовали от него мальчишки. Этот конь был известен как последний боевой конь Мухамметгылыча сердара.

Поскольку это поле напомнило Кымышу детство, ему вдруг почудилось, что сейчас вот-вот здесь появится его дед Мухамметгылыч сердар…

Ведь он же в легендах, когда нужен народу, всегда приходил на помощь.